«То было давно… там… в России…»
Шрифт:
В. М. Васнецов пригласил меня поехать к Островскому, он хотел узнать об его поэме «Снегурочка» [462] и как он думает об опере, как видит ее оформление.
Мы застали Островского, он принял нас в комнате в стеганом полухалате. Он встал из-за стола, на котором были разложены карты и начерчен мелом на сукне план павильона на сцене, входы и выходы. Карты были — короли, валеты, дамы. На них наклеены ярлыки действующих лиц, фамилии артистов: на валете червей я прочел: «Правдин», а на пиковой даме — «Ермолова».
462
…поэме
Островский, видя, что я молодой человек с большой шевелюрой, засмотрелся, спросил меня:
— Вам интересно?
— Да, — ответил я робко.
— А вот видите, часы, — сказал Островский. — Стрелка больших часов двигала минуты. — А вот моя рукопись «Не в свои сани не садись». А вот это артисты, — показал он на карты. — Они у меня войдут на сцену здесь, а я за них говорю по часам. В меру надо действие сделать, страсти человеческие надо в меру показать. А то я распишусь, — сказал он, улыбнувшись, — публика-то в три часа и уедет из театра ночью, скажет: «Островский-то замучил». Мера должна быть в искусстве театра. Вот они, карты, меня учат… Простите, Виктор Михайлович, — объяснял молодому человеку технику дела.
Виктор Михайлович взял его за руку и сказал, волнуясь:
— «Снегурочка»… спасибо вам… Это так замечательно, это так высоко, я не могу даже выразить…
У Васнецова были слезы на глазах.
Лицо у Островского было серьезно, он как-то запахнул халат и растерялся, как бы что-то скрывая.
— Да ведь это я так написал, эту сказку… Вряд ли понравится сказка. В первый раз слышу. Очень рад, что нравится вам. Оперы не знаю, делайте, как хотите. Я видел эскизы ваши, Савва Иванович привозил, очень хорошо.
Я увидел, что Островский не хочет говорить, не верит, что его «Снегурочка» — самое святое место его души — замечательная поэма и что кто-то смеет это понимать. Посмотрев нам в глаза, он спросил:
— Но почему это вам так нравится — «Снегурочка»-то? Писал я ее шутя, это несерьезно, да и никто и не поймет ее — лирика, мечты старости, так, пустяки…
Возвращаясь со мной на извозчике, В. М. Васнецов говорил:
— Правду, правду сказал он — никто не поймет. Тяжело, печально, вот оно что, люди живут-то другим. Это искусство не нужно. А эта поэма «Снегурочка» — лучшее, что есть. Молитва русская и мудрость, мудрость пророка…
И видел я, что Виктор Михайлович был взволнован.
Я был мальчишкой, но я понял что-то горькое и печальное… Что-то такое, что жило в жизни, так, около, — непонимание.
«Снегурочка» была поставлена, была отличная певица Салина — Снегурочка. Берендей был Лодий, Бермята — Бедлевич, Лель — Любарович [463] , Мизгирь — Малинин. Часто шла «Снегурочка» в Частной опере, но успеха не имела, не делала сборов. Потом, через сезон, вдруг стала делать полные сборы в том же составе артистов.
463
Правильно: Любатович.
— Эх, Костенька, — сказал мне как-то С. И. — Пение может быть в опере при самой условной форме игры, но это только для богов. Мазини понимает эту меру. Он не мешает игрой своему чуду-голосу. У него изумительная мера.
Но вскоре явился русский певец, который заставил всех удивиться. Один из первых — Савва Иванович Мамонтов обратил на
него свое внимание.Я приехал по делу к Савве Ивановичу и, не застав его, стал дожидаться. Вскоре он вернулся с высокой и полной дамой. Она была расстроена и заплакана. Савва Иванович, проходя мимо меня, сказал:
— Подождите, Костенька.
Дама была его родственницей — Башмакова, — муж ее был фабрикант, человек солидный.
Стояло лето, жара, в окно была видна Садовая улица. Спасские казармы, выкрашенные в желтый цвет, ровные окна. Лениво едет извозчик. Тоска.
— Савва Иванович вас зовет, — сказал карлик Фотинька.
— Какие странные вещи бывают, — сказал мне Савва Иванович. — Вы не поверите. Вы знаете Башмакова, Василия Григорьевича. Серьезный человек, без улыбки, как утюг, делец, человек умный и гордый, самолюбивый. В городские головы не шел, как ни просили. А я сейчас был в Жуковке, под Москвой, там у него дом-дворец. Семья, порядок, жену ведь вы видели — она сейчас была тут. Представьте, он заперся в бане, взял с собой вино и пьет. Один гуляет. Поет. Пляшет. Поет все вроде как из опер. Меня бранит ужасно. «Савва! Вот тебе опера, — кричит, — на, возьми!»
— Да неужели, не похоже на него. Что ж это такое? Что это значит?
— Он всегда в деле озабоченный. Не выдерживает — запьет. Но опера тут причем? Странно. Артистов он терпеть не может, а поет — скверно поет, издевается, принимает позы артистов. Вообще непонятно.
— Вероятно, болен.
— Нет, здоров. Там доктора. Сам Захарьин. У него запой. Поедемте в Абрамцево, Илья Ефимович приехал, Васнецов там, Серов.
— Я только возьму с собой краски…
В это время вошел бухгалтер, с ним трое артельщиков. Они внесли небольшой тюк, тщательно завернутый. Наклонившись, передавая бумаги, бухгалтер что-то тихо говорил Савве Ивановичу.
— В Абрамцево поедем в четыре часа, — сказал Мамонтов, когда артельщик и бухгалтер ушли. — У меня есть к вам просьба. Вот вам сейчас подадут лошадь. Будьте добры, отвезите тюк в правление, вы знаете — на Ярославскую дорогу, — и передайте его Анатолию Ивановичу. Это ценные бумаги. А оттуда проедете к себе, захватите краски, холст. А я должен съездить в банк. Возвращайтесь назад сюда, мы поедем.
Тюк был довольно тяжелый. Мне его поставили в пролетку. Мамонтов смотрел.
— Здесь важные бумаги, — повторил он мне тихо, провожая меня.
Подъехав к правлению, я увидел, что Анатолий Иванович, брат Саввы Ивановича, уже дожидался меня с какими-то людьми. Тюк у меня взяли. Вернувшись с холстом и красками, я увидел Мамонтова в столовой. Он предложил мне наскоро закусить.
— Ну, а теперь мы можем ехать, — сказал он весело. — Спасибо, Костенька. А вы знаете, что вы отвезли?
— Нет.
— Деньги. Десять миллионов.
Глаза Саввы Ивановича смеялись, и я засмеялся, глядя на него.
— Что же вы мне не сказали?
— Вы бы не повезли, испугались. Я бы и сам не повез.
— Чьи же это деньги?
— Государства, казны. Взнос по постройке Архангельской дороги.
— Отчего же артельщики не отвезли?
— Мало ли что могло быть, а вас никто не знает. В голову не придет.
Когда мы приехали на Ярославский вокзал, я заметил, как любили Савву Ивановича простые служащие, носильщики, кондуктора, начальник станции. Он имел особое обаяние. Никогда не показывал себя надменным хозяином, не придирался, не взыскивал, со всеми был прост. По многу лет люди служили в его учреждениях. Он не сказал мне никогда ни про кого плохо. Если были трения, он отвечал иронией.