«То было давно… там… в России…»

* * *

— Эх, Герасим, — говорю я, выслушав рассказ, — всегда ты надумаешь заковыку. Недаром тебя колдуном прозвали.

Герасим рассмеялся.

Идем мы опушкой у большого леса. Старается моя собака Феб.

— Смотри, ведет, — говорит мне Герасим.

Тр-р-р! — вылетел черныш, и кладет Герасим черныша в ягдташ.

— А не любишь ты, Герасим, господ, — говорю я.

— Что ты, Лисеич! — отвечает Герасим. — Нешто можно. Господа есть хорошие. Да и то сказать — бывают, конечно, разные. Только вот, видать, что теперь у господ в голову таракан влез.

— Как таракан? — удивился я.

— Вот что так. Таракан у них в голове елозит туды-суды.

— Что ты, Герасим! Какой таракан?

— Да вот и от этого таракана горя натерплются, беда. Потому что в голове у них таракан играет почем зря.

Я остановился и глядел на Герасима. А он смотрел в сторону серьезно и озабоченно.

— Какую ты еще сказку надумаешь, колдун?

— А это верно, сказка, — сказал Герасим. — Только пострашней белого слона будет. Ты знаешь, Ликсеич, что ко мне господа приезжают. Охотники, значит, общество охоты из Москвы. Бывает, сразу много приедет. То на рысей, на волков и на дичь разную, пскович я. Так вот, у меня стоят они в горнице. Ну, и два, три дня гостят. Конечно, выпьют хорошо. Им отрада охота. Все люди они в достатке своем. Кто барин, а кто фабриканты-заводчики. Разные господа. И разговоры, бывало, прежде все про охоту. Кто что. Ну, не без того, чтобы приврать. Охотнику нельзя без этого. Такие разные случаи, и верить невозможно. Ну, так уж заведено, говори, всем весело. Смех. Радость. А теперь не то. Все другое пошло. Смеху нет ничего. Всурьез все. И про охоту речи нет. А спорют вот, до упаду прямо. И друг дружке чуть кулаком в морду не лезут. Охота, видно, им народ в дело поставить. И жисть начисто переменить. Начальство все послать на покой. А самим управлять. Только вот тут-то у них спор и выходит. Один одно, другой другое. И кажинный знает, как дело поставить. Один мужикам всю землю отдает, другой — лес. Третий кричит: «пропьют», четвертый — «вино запретить», а сам, заметь, тут же рюмку наливает и пьет. А один такой серьезный, молчит, водицы у меня спросил. Дай, говорит, Герасим, водицы. Я только воду пью. И ем хлеб один, черный. Как вы все в крестьянстве, стыдно, говорит, жрать ветчину, балык, разносолы разные. Пора понять, говорит, что равняться надо с народом. А я ему на это говорю: «Барин, а куда ж тады свиней мне деть? У меня три есть. И поросят много». А он мне: ты уж не крестьянин, говорит, а буржуй. «Чего это? — думаю. — Как не крестьянин я? Пашу землю и веду крестьянство. Что такое „буржуй“?» Вижу, барин с тараканом. А другой: «Что это у тебя?» — показывает на угол. «Иконы, — говорю, — барин». — «Бог?» — «Нет, — говорю, — барин. Икона это, а не Бог». — «А ты, — говорит, — дурак, кланяешься им, а ведь это доска. Богомаз на их намазал. Ты их купил и вот на корячках лоб бьешь. Чего тебе они дали? У тебя изба, пол кривой, щели. А у меня четыре дома в Москве, полы паркетные. А я в их не верю. В иконы эти». — «Барин, — говорю я, — это верно. Доска. Намазано на их, точно. Отец купил. Только одно, что на их намазано, это то, что оттуда глядят, купить нельзя. Не купишь. Ни деньгами, ничем». Ух, рассерчал он. Ну, они на меня, почитай, все — «Вот дурак. Да деньгами кого хочешь купишь!» «Что ты, — думаю я. — Таракан-то у них как играет. Нехорошо что-то». А они мне: «Мы народу служим. Народ в свободу произведем. Каждый что хошь делает. Только рекрутов в солдат более не давать. Вот что». «Э, — думаю, — таракан какой у них, беда». Так ведь кто бы говорил, а то ученый да фабрикант богатейший. Это что? На охоту не идут. Все спорют. Со станции весь буфет разобрали. Пили, спорили, вот ведь дело какое. И все друг дружке наперекор говорят. А Павел Александрович, из военных он, глаза у него, как у рака, сердится. Им и говорит — «Всех вас на телеграфных столбах, что от Москвы до Питера идут, перевешать надо. Тогда бы воздух очистился». Удивление. А они все — «ха-ха-ха-ха!» Смешно им. Не серчают. Вот и ты, Лисеич, смеешься. Да, вот это-то самая страшная сказка и есть. Пойдем вниз, Ликсеич, — перебил себя Герасим. — Здесь место — отрада, Ключ-Свят. Пойдем. Вода хороша.

* * *

В овражке, у высоких ив, я увидел деревянный ветхий крест. Среди зеленых ветвей он синел на солнце. В колодце было видно дно, и такой прозрачности вода, что будто ее и не было. Как отрадно лежать в тени высоких ив. Клубятся белые облака над лесом, и на сухой траве лежат тени. Пахнет медом и травой.

Герасим развел тепленку, повесил котелок, готовит чай, вынул из ягдташа дары жизни — колбасу, пеклеванный хлеб, сахар.

«Как хорошо жить!» — подумал я.

Сидит Герасим, ест колбасу и пьет чай с блюдца. Его желтые глаза смеются.

— Чего ты смеешься, колдун?

— Да чудно, Лисеич, сколько прошли, одного черныша добыли. А тебе что. А другой скажет: то-сё, и дичи мало, не туда его ведешь, ну, значит, виноват выходишь. Мало нашли, верно. А все от разговору с тобой.

— Хорошо, — говорю, — у колодца здесь, чисто в раю.

— Ну вот, и я так считаю, — согласился Герасим. — Правда то. А скажи-ка другому, он те дураком окрестит.

— Ну, что ж, Герасим, эти охотники-господа на охоту-то ходили?

— Нет, — ответил Герасим.

— Но ведь только, ты знаешь ли, они правду ищут.

— Кажинный человек до самой смерти правды ждет. Какой кто, а ждет. Да что ты, Лисеич! В эдаком месте, в отраде такой, про их вспомнил. Таракан у них в голове играет. Чудно слушать. Как это им охота начальством стать. Почет получить. Но все сулят, обещают. Помню я, такой человек, вроде что барин, сказал мне однова: «Ты, — говорит, — Герасим, слушай. Я тебе секрет скажу. Всем обещай, кому что, кому деньги, кому утеху, всем говори, что вот какой он умный. А он и все тебя любить зачнут. Обещай. Ничего не давай, обещай только, вот увидишь, как тебе кланяться будут». «Верно, — думаю, — есть правда в этом». Я нарочно и попытал. Говорю одному, Захару-угольщику. Бедный мужик. «Я тебе, может, лошадь опосля куплю». Их, он рад! Другому: «Леску похлопочу, у лесника попрошу. Сарай поставишь, — говорю. — Житницу». Их, он и рад! Почет мне. На что хитер Мартьянов. Я ему. «Покажу, — говорю, — делянку леса, наживешь охапку». Он и чаем меня, и водкой потчует. А я и делянки не знаю. Ха-ха! Верно барин говорил: обещай только. Все за тебя. Верят.

— А ты тоже, Герасим, веришь?

— Я-то? — засмеялся Герасим. — Нет. А будет все же много от таракана господского. Дела эдакого много будет. Потому что нужда, нехватка. За эдаких цепляются. Сулят то и это. Люди правды ждут. Нехватка, работает, работает, сломается в труде, старость, а что, все нужда да нужда. Детев много. Как быть? Ну, и верит, сердца ждет, добра, души человеческой — правды.

— Герасим Дементьевич, а в чем правда есть и где она? — спрашиваю я.

— А вот в этом самом месте, — отвечает Герасим. — Вот тута. В радости, в воде этой, в душе человеческой. Вот она, тута. Верой здесь кто-то крест ставил, благодарил, значит, что ему отраду воду эту испить в жисти пришлось. И назвал он Ключ-Свят. Так, значит, от души это вышло. В душе, в совести правда заложена, и в ключе воды она дадена.

Что-то было русское в словах Герасима. Какая-то печаль и мир.

А кукушка куковала, сколько кому жить осталось на нашей тайной земле.

Московская канитель

Моего приятеля-архитектора, Василия Сергеевича Кузнекова ^[516] , выбрали директором Литературно-артистического кружка в Москве. Артисты его все знали и любили за его веселый нрав, твердость характера и дородную внешность. У Кузнекова был приятель и друг, композитор Юрий Сатковский ^[517] . Такие были друзья закадычные, что водой не разольешь…

516

Кузнеков — здесь и далее: имеется в виду B. C. Кузнецов (см. прим. к с. 127).

517

Юрий Сатковский — имеется в виду Ю. С. Сахновский (см. прим. к с. 134).

Москва жила. Театров много, артистов тоже, писателей, поэтов, художников, всего много. После 12 часов ночи, когда закроются театры, кружок был полон гостей. Ужины, дружеские беседы, певцы, актеры, актрисы, словом — жизнь лилась. Лилось и вино, играли чувства!

В новом изящном фраке, при белом галстуке, явился серьезный, с таким серьезным лицом, новый директор Василий Сергеевич.

В этот вечер он был впервые дежурным старшиной. Многие его поздравляли с назначением, был ужин, за ним сидели и другие директора кружка, артисты Сумбатов-Южин, Рыбаков, Правдин, Климов, Бакшеев, словом — много. Поздравляли нового директора. На столе холодный поросенок и водка, потом шампанское.

Ужины в кружке шли долго. «Не скоро пили предки наши», и ровно в три часа ночи приехал Юрий Сергеевич Сатковский. Директор Кузнеков, увидев друга, на радостях расцеловался. Пир шел: холодная водка, балык, грузди, семга, чего только не было… Но Василий Сергеевич посмотрел на часы и сказал Юрию Сергеевичу:

— Ты меня извини, Юрий, уже десять минут четвертого, я должен тебя оштрафовать на три рубля.

— За что?

— Правило: после трех ночи вход для гостей закрыт…

— А ты не можешь снять с меня штраф? — спросил Сатковский.

— И рад бы, да не могу, я — директор.

— Хорошо, — согласился композитор. — Я уплачу.

Встал и ушел.

И уплатил штраф. Но в штрафной книге Юрий Сергеевич написал: «Плачу три рубля в удостоверение того, что директор Кузнеков дурак».

При этом расписался полностью.

Кузнеков, уходя в компании, наскоро подошел к кассе. Кассир дал ему штрафную книгу. Кузнеков подписал: «Скрепил — директор Кузнеков» — и уехал с компанией дальше.

Прошло несколько дней. Было назначено очередное заседание директоров кружка. Председателем всегда был князь Александр Иванович Сумбатов — артист Южин. Поэт Брюсов, тоже директор, говорит на собрании:

— Не в порядке дня должен сообщить, что шнуровая штрафная книга испорчена, и дирекции кружка нанесено оскорбление в лице директора Кузнекова.

Брюсов подал книгу Василию Сергеевичу. Тот прочитал, побледнел и рот сделал дудкой.

— Ах, какая скотина! — воскликнул он. — Вот животное!

— Да ведь вы скрепили, — заметил не без ехидства Брюсов.

— Да я его к барьеру! — кричал Кузнеков.

Директора успокаивали.

Неприятно то, что эта книга штрафная поступит в проверочную комиссию, а потом в опекунский совет об отчислении благотворительного сбора и т. д., — все будут читать.