То, что бросается в глаза
Шрифт:
В следующие секунды, помимо сотни лайков, расцвели цветистые комментарии: Лонг-Айленд?? Где это!!! Лонг?? Скарлетт – бомба. Где она? Говорят, она уходит от Райана Рейнолдса. В бухте Ха Лонг? Лонг – не длиннее моего члена? Мне безумно понравился «Остров». Какие сиськи! Я заказал куклу Скарлетт в натуральную величину, смогу наконец ее поиметь. И т. д. Изыск. Высший шик.
И после многих перепостов друзьям друзей друзей на стену Виржини Ла Шапель наткнулась чета валлонцев, отдыхавшая в кемпинге Жипе – протыкателя шин. Они тут же решили обойти деревню (9,19 квадратного километра) в надежде случайно встретить знаменитую актрису и, почему бы нет, сфотографироваться с ней, скажем, на фоне пруда Большой Хижины – рая для рыболовов. Ах, какой сюрприз они преподнесут своим друзьям, вернувшись в Грас-Оллонь (область Льежа, жители которой должны бы изящно называться «грациозными оллонцами»).
Тем временем ПП, который любил пошарить по Всемирной паутине, пока Жюли, его третья жена, была занята ритуалом еженедельного наведения красоты (полная эпиляция, гоммаж, маска, ногти, обработка подошв пемзой, окраска волос и наконец долгая мастурбация горячей водой из новой пятиструйной душевой насадки), так вот, ПП, любивший побродить по сайтам с заманчивыми названиями и полюбоваться телесами во всей естественной
На том же сайте он узнал, что Скарлетт Йоханссон провела вечер 14 сентября в Эперне (Марна), отстоящем на сто пятьдесят километров от Лонга (Сомма), куда она прибыла на следующий день. Тут его осенило, и он крикнул Жюли – в самый интимный момент с душевой насадкой:
– Дорогая, Артур все наврал, это не Анджелина Джоли, это Скарлетт Йоханссон!
Артур Дрейфусс разделся и лег рядом с ней.
Их тела были светлы. Их страхи бледны. Они держались за руки. Артур Дрейфусс еще не решался потрогать сказочные груди. Его руки уже отведали их, с известным результатом; нет. Он хотел растянуть время желания, это время до свершения и буйства. Хотел насладиться Скарлетт Йоханссон, упиться, наполниться ею на целую жизнь; быть может, завтра она уедет, быть может, завтра она исчезнет. Пока же она была здесь, держалась за его руку механика, сухую и сильную, как руки его браконьера-отца, такие руки не выпустят и не дрогнут. Он улыбался и знал, не глядя на нее, что она тоже улыбается. Очень скоро они задышали в одном ритме, в такт; музыка – что-нибудь легкое, фортепьяно, «Кельнский концерт» Кейта Джаррета, например. От сцепленных рук поднималось, окутывая их, новое тепло, тепло одновременно и детства, и зрелости с ее ожогами. Мне и жарко, и холодно, прошептал он.
И она повторила: мне и жарко, и холодно, и они поняли, что уже начали любить друг друга.
С тобой мне не страшно, Артур. Ты ласковый. Ты красивый. На ум пришла песня Барбры, слышанная однажды, ему понравились слова: Иди ко мне, клянусь тебе любя, / Что до тебя я не знал никаких до тебя; он забыл все вплоть до лица мадам Лельевремон, которую взял по ее настойчивому требованию на заднем сиденье ее «Рено эспас» однажды, когда не было на месте ПП – боже упаси; мадам Лельевремон, жена нотариуса с той же фамилией, лишившая его девственности властно, быстро, вульгарно, неистово, точно оголодавшая: ах, мой маленький, кончай же, кончай; вопли возбудили его, он кончил, зверь взревел, и ему тогда понравилась необузданность телесной любви. Ее бесстыдство. Проститутка из Альбера и жена нотариуса – то были два его первых раза, и однако же он прошептал на ухо прекрасной Жанин Фукампре: до тебя я не знал никаких до тебя, это были лучшие слова любви, которые он мог сказать в эту минуту, и она тихонько повернула к нему лицо, поцеловала в щеку: ты милый. Мне хорошо с тобой. Вернулась эрекция, и у нее вырвался короткий очаровательный смешок – краснеющий, если можно так выразиться. Я с тобой, Артур, я тебя выбрала, а ведь даже не знаю, что ты любишь. Любишь ли ты… ну, не знаю. Рыбу на гриле или мясо на вертеле. Книги Амели Нотомб, диски Селин Дион или, добавила она, хихикнув, хлебец по-пикардийски. Жанин Фукампре повернулась на бок, чтобы лучше видеть Артура Дрейфусса; ее груди скользнули, медленно потекли, точно ртуть. Это было очень красиво. Я люблю читать, признался он, но дома было мало книг. Отец говорил, что, когда читаешь, не живешь, мама была не согласна. Она брала книги в библиотеке. Какие книги? Делли, Даниэлу Стил, Карен Деннис, любовные романы. Она говорила, что это заполняет пустоту, оставшуюся после Нойи, а когда плакала, говорила, что слова омывают ее. Это мило, сказала Жанин Фукампре. Нет, это глупо. Они рассмеялись. Однажды я нашел книгу стихов в машине. В разбитой машине. Никогда бы не подумал, что там найдется книга стихов. Потому и взял ее. Я прочел ее много раз. Чем больше читал, тем больше мне казалось, будто все, что мы открываем в жизни, уже было открыто словами, все, что мы чувствуем, уже чувствовали до нас. Будто все, что еще случится, уже живет в нас. Жанин вздрогнула; и он понял, не без ностальгического чувства, что нас всегда опережают слова. Мне нравится, как ты говоришь, сказала она. В одном стихотворении, продолжал он, говорится о юноше, у которого впереди как минимум полвека жизни, и сказано так: Он улыбался банальной надежде. По лицу Жанин пробежала ностальгическая гримаска. Это из-за банальной. Это уже говорит о конце. Это говорит, что. Она прервала его. Он не обиделся; время новых слов еще придет. Я не очень любила поэзию, от нее у меня только неприятные воспоминания школьной поры. Боссюэ [83] в первом классе средней школы. Понж [84] не то Эпонж во втором. А вот Амели Нотомб я очень люблю. Она забавная. Я не читал. Я прочту тебе что-нибудь, если захочешь. И еще Селин Дион, знаешь, как я ее люблю, она спасла меня. Но я не обижусь, если тебе не понравится. Если тебе не понравится, я не стану больше ее слушать, обещаю (смех). А кто твой любимый певец? Артур Дрейфусс улыбнулся; у меня нет любимого певца, я просто люблю песни, и все. Какие? Да всякое старье, которое ПП постоянно крутит в гараже. Песни его поколения. «Сюзанна» Леонарда Коэна, например. Реджиани. Песня «Мой старик» Даниэля Гишара – она напоминает мне о моем старике. Это древняя кассета, ее приходится перематывать с помощью карандаша, но ПП ее обожает, потому что ее подписал сам Даниэль Гишар, когда был здесь в 1975-м. Еще песенки Балавуана. Гольдман, Далида. И Пегги Ли, один клиент как-то забыл.
83
Жак-Бенинь Боссюэ (1627–1704) – знаменитый французский проповедник и богослов XVII века, писатель, епископ Мо.
84
Франсис Понж (1899–1988) – французский поэт.
Жанин Фукампре улыбнулась, приблизила лицо, поцеловала Артура Дрейфусса в губы, ее язычок, легкий, ласковый, кружил, точно клылья бабочки; глаза ее были закрыты, глаза же Артура Дрейфусса оставались открытыми, он хотел видеть ее, созерцать; ему нравилось, что ее глазные яблоки под веками метались то вправо, то влево, то по кругу в такт движениям крылышек у него во рту; она старалась, она была влюблена.
Ты повезешь меня к морю? Да. Какое море самое красивое? Не знаю, я и был-то всего один раз на мысе
Гри-Не с ПП и Жюли.(Для географов-любителей и прочих любопытных: мыс Гри-Не расположен между Виссаном и Одресселем, в Па-де-Кале, коммуна Оденген, 600 жителей, в самом сердце Опалового берега. Это самая близкая к Англии точка французского побережья, 28 километров от Дувра. Место это обожают орнитологи из-за миграций множества птиц – овсянок, воробьев, камышовок, поморников и других, которые можно наблюдать там весной и осенью; со скалистого утеса открывается великолепный вид. Можно лишь пожалеть о большом количестве случающихся там весьма неприглядных самоубийств: после падения с высоты в сорок пять метров человеческое тело напоминает по консистенции паштет для собак.)
А там красиво? Да. Прекрасно, потому что нет домов, нет машин, и я подумал, что тысячу лет назад, наверно, все было так же, это-то и прекрасно: неподвижность. Как бы мне хотелось поехать туда с тобой, Артур. Завтра, если хочешь. Я повезу тебя туда завтра.
Мне это нравится, сказала Жанин Фукампре. Мне нравится, что ты находишь неподвижность красивой. Все, кого я знала, вечно спешили. В шестом классе один мальчик прислал мне стихи. Как сейчас помню. «Твой рот», так они назывались, я запомнила их наизусть. Даже разревелась в первый раз. Он как ягода из чудного сада, / поцелуй меня, моя отрада, / о, Жанин, возьми, / о, Жанин, сожми [85] . Черт-те что. Дурак. Все дураки. Иногда я думаю, что у меня не то тело. Потому что все путают: это не я. Мне бы быть повыше, потоньше, поплоще, иметь тело поизящнее, не такое… показушное (она поколебалась, подбирая слово), и тогда, может быть, люди пытались бы разглядеть то, что внутри: мое сердце, мои вкусы, мои мечты. Возьми, например, Каллас. Будь она секс-бомбой, о ней говорили бы, что поет она плохо, типа это одно надувательство. А так – нет. С ее лицом, ее длинным носом, сухопарым телом и сумрачными глазами люди любили в ней душу и муки. Она рассмеялась, чтобы не будить свои. Однажды, сказал Артур, отец рассказал мне, что его привлек зад моей матери, как она им покачивала; точно курочка. Зад как источник желания. Кто она – ему было плевать. А тебя-то разве не мои груди привлекли в первую очередь? Он покраснел. А если бы я была уродиной? Есть ли желание в отсутствие тела?
85
Стихотворение Жана Фоллена Главный город.
Несколько минут было слышно только их дыхание. Все длилось, по-прежнему полное ожидания, написал Фоллен. Я думаю, есть желание и в отсутствие тела, прошептал наконец Артур Дрейфусс.
Жанин прикрыла глаза, вздрогнула. Потом сменила тему, как за буек ухватилась: да! Раз уж мы говорим о моих вкусах, знай, что я люблю нугу и рождественское полено. Что отовсюду таскаю пластмассовых гномов, особенно если с пилой. Что хотела бы когда-нибудь сходить в оперу и поплакать, слушая музыку.
А ты был в опере? Нет, ответил Артур Дрейфусс. Хотел бы? Хмм. Посмотрим. Однажды я слышал «Лебединое озеро». Очень красивая история. Очень грустная. Я думаю, озеро – это слезы родителей похищенной девушки, которая по ночам превращается в лебедя, и в нее влюбляется принц. Его зовут Зигфрид. Это так красиво. Так… трагично. И музыка такая прекрасная, о, я плакал. Это было как рождение. Артур Дрейфусс теснее прижался к ней. Ни ему, ни ей ничуть не мешала мощнейшая эрекция. Они лежали удобно, переплетя руки, она на левом боку, он на правом, их светлые тела совместились, отражаясь друг в друге, открывая карту их желаний; глаза смотрели в глаза, сияя будущим, которое они рисовали друг другу, музыкой, которая их ожидала, всем, что встреча обещает вечного.
Еще я однажды плакал, слушая песню, сказал Артур Дрейфусс; мой отец тогда уже ушел, и мать ждала его со стаканом мартини, а по радио пела Эдит Пиаф. Этого меньше всего можно было ожидать, но он запел. Красивым и чистым голосом. Жанин Фукампре была тронута. Мой Бог, мой Бог, мой Бог, / Еще на миг со мной оставь мою любовь. / На год, на день, на час. / Пусть он придет еще один хоть раз, и моя мать танцевала в кухне, голая, со стаканом в руке, она была пьяна, вино выплескивалось через край, и она казалась мне красивой в своем страдании, в обнаженности своего тела, в безутешном горе, она кружилась, как волчок, и, смеясь, подпевала Пиаф: О, дай ему и мне не умирать! / О, дай гореть в огне и не сгорать, и глядя на нее, я заплакал, а потом она увидела меня, и поманила, и обняла, и заставила танцевать с ней, мы кружились, кружились, она упала, и я упал на нее, на ее сухую, уже холодную кожу, я плакал, а она смеялась. Сколько тебе было лет? Четырнадцать. Мой милый, прошептала Жанин Фукампре, целуя его влажные, мерцающие веки, мой милый. Артур Дрейфусс прижал к себе сногсшибательное тело, сказочные груди расплющились о его торс, казалось, он хотел вобрать их в себя, наполниться ими, стать ею, ее телом, этими грудями, ты задушишь меня, выдохнула Скарлетт Йоханссон, но мне нравится, и он обнял ее еще крепче, его член скользнул между ее ног, они захватили его, стиснули; живот ощутил пушистую, шерстяную ласку буйной поросли / заросли; тут он подумал о масляном фильтре «Ксара Пикассо», который предстояло заменить, чтобы отвлечься от того, что происходило ниже, на уровне тестикул. Не кончить, только не кончить сейчас, но ляжки Жанин Фукампре тихонько ласкали его член, и после масляного фильтра возникли портреты политических деятелей, собака, задавленная на дороге Шасс-а-Ваш за лонгским кемпингом, лицо Алисы Саприч в «Мании величия», и, победа, эрекция медленно пошла на спад. Тебе не нравится, что я делаю? – прошелестела она. Нравится, о, нравится, но я не хочу спешить. Знаешь, ты можешь кончить.
Он поцеловал ее долгим поцелуем в губы, потому что не хотел говорить о наслаждении, не хотел слов для всего этого – они немного пугали его, слова. Он уже убедился в этом давеча, когда пытался высказать ей, что почувствовал, читая книгу Фоллена; пытался и ее заворожить, как вчера, когда говорил ей о Бароне на дереве в лесу Эави, а она приблизилась к нему, и их тела впервые попробовали двигаться в такт.
Это, быть может, и было словом начала. Молчание.
Потом Жанин Фукампре подвинулась к изголовью кровати, приблизив к губам механика, красивого, как Райан Гослинг, только лучше, свое сокровище, свои груди, сводившие с ума миллиарды мужчин на земле; это тебе, сказала она, я тебе их дарю, они твои, только твои, и Артур Дрейфусс с пересохшим ртом поцеловал чудесных близнецов, его язык отведал на вкус каждый квадратный миллиметр; его рот, его пальцы познали молочную сладость, шероховатость твердеющей в губах розы, щеки его ласкали атласную кожу, нос зарывался в нее, вдыхая новые запахи, тальк, мед, соль и стыдливость; Артур Дрейфусс жадно сосал груди Жанин Фукампре, прекраснейшие груди на свете, и он расплакался, а она прижала его красивое лицо к ним, набухшим от любви, переполненным желанием мужчин, жестом мамочки. Я с тобой, шепнула она, не плачь, не надо плакать, я с тобой.