Точка сборки (сборник)
Шрифт:
– Тебе мы за что заплатили – за то, чтобы ты критиковал других? Нет. За то, чтобы ты все продумал, рассчитал маршрут в этой своей тайге.
– Я могу маршрут рассчитать, но молитвы по полдня, размачивание чистой христианской пшеницы – это я не могу рассчитать!
Они были похожи на мужа и жену, выясняющих, кто прав, кто виноват.
Мама не принимала участия в спорах, она еле держалась. У нее не было сил на скандалы. Она молилась с утра, сворачивала вещи, шла, ставила снова палатку. На скандалы и на Катю ее уже не хватало. Катя была одна.
Мама вела ее к лесной бабушке, настоящее имя которой Катя теперь знала. Поняла, поскальзываясь на поросших
В детстве не боялась, когда мама сказки читала. Теперь поняла, как это страшно – старая женщина, бормочущая яростные молитвы во тьме своей избушки в нечеловеческом лесу.
И мама своими руками ведет туда. Своими руками зачем-то ведет ее.
Катя опять жалась поближе к Маарке, изучала его лицо – дужку усов над толстыми губами, отросшую редкую щетину на темных щеках, свороченный нос с горбинкой, маленькие глазки, никогда не смотрящие бездумно на огонь – все время с безразличным интересом прямо глядящие в свой лес, на склон, под ноги на тропу, на зверя, на непогоду, заходящую с горизонта.
В одно утро он принес убитую кабаргу, разделал ее в стороне, и они ели суп с мясом. Это было здорово – продукты почти закончились. А потом Катя увидела, как он курит, затягивается, держа сигарету бурыми, не отмытыми от крови пальцами.
В другой день Гнедко уперся и не хотел переходить через топкий черный ручей. Тянул повод, дергал головой. И Маарка, беззлобно что-то приговаривая, равнодушно пошевеливая маленькими доброжелательными глазками, хлестал его по морде, по глазам, по ушам.
Катя вдруг поняла, какую картину нарисовала бы, если бы ей пришло в голову стать художником.
Если бы ей пришло в голову стать художником, она бы нарисовала вот этот дикий лес, горы, скалы, всю эту мертвую и живую бессознательную природу, от которой она так устала. Ужасный беспорядок камней и деревьев, траву, мертвые сучки и ветки, насекомых, дождь и душное солнце в кронах деревьев, ледяной ветер в гольцах и пахучих немых зверей. А посредине всего этого – огонь и мужчин вокруг. Мужчины собрались в темноте вокруг большого костра и радуются. Ну а что? Они и в самом деле уходят сюда и радуются – все эти чудесные Мити, Володи, Жени и Маарки. И даже Мишка с ними. Пусть они будут обнаженные, так лучше, они же толстокожие, им дождь не дождь, холод не холод – все по барабану. И Мишка стоит, смотрит на них и держит в поводу лошадей.
Гена с Мааркой стояли с утра, смотрели вниз, в долину Ерината, водили пальцами по карте, курили.
После завтрака Гена сказал паковать вещи в рюкзаки, а не в седельные сумки. Сам взял все тяжелое, им оставил спальники, одежду. Оставался один переход, и лошадей оставляли здесь, на полянах.
Маарка заседлал коней, набросил опустевшие сумки, приторочил свою скатку, свернул арканы, привязал к седлам. Сел на Гнедка, взял в повод Шамана. Катя глядела на него.
Проехал мимо, в суконной куртке, за плечами маленькое, игрушечное какое-то ружьецо стволом вниз. Кивнул Кате, скрылся за деревьями. Катя проводила его взглядом и вдруг сообразила, что не попрощалась. Он просто молча утек в свой лес, пропал между деревьями, как зверь.
– Он повыше отъедет и там меня ждать будет: внизу коней кормить нечем да и возни на спуске с ними много, – объяснил Гена. – А нам уже недалеко – прямо вниз и вниз, к реке.
Мама и Альбина как-то подтянулись, повеселели: скоро конец пути.
Ну вот, уже скоро
конец пути.Стали спускаться, кружить между завалами, выбирать места поположе. Гена иногда снимал рюкзак и уходил налегке, а потом поднимался обратно к ним и вел разведанной дорогой.
С веток кедров свешивается седой влажный мох, земля скользкая, кора шершавая, когда опираешься рукой. Платок лезет на глаза.
У мамы дрожат колени от напряжения. Она осунулась за эти две недели, но ее совсем не жалко. Никого не жалко, даже старого Гнедка: он-то через несколько дней вернется домой, на озеро, будет ходить по человеческой траве, жевать ее. Увидит Володю Двоерукова, Митю, поливановскую Ленку, может даже Веселовского.
Жалко только себя. Она останется здесь, ее привела сюда собственная мать.
А может, за то время, пока они шли, с этой старухой что-нибудь случилось? Она заболела и ее увезли на вертолете? Тогда они тоже там не задержатся.
Нет, ничего с ней не случилось и не случится.
– Господи, – сами собой выговорили шепотом губы.
Господь, к которому она обращалась, был совсем не такой, которому учила молиться мама, который понимал только определенные молитвы на нечеловеческом, древнем, лесном каком-то языке.
– Господи, забери меня отсюда.
Этот господь имел нормальные, ясные мужские черты. Возможно, он был твердым – приятно твердым, таким, как Митя, с яркими глазами и яркими белыми полосками на тельняшке. Или был рыжебородым, как Женя, с густым голосом. Таким голосом можно отдать слышную команду на самый верх самой высокой мачты в самую сильную бурю. Возможно даже, один глаз у него косил, как у Володи, так что не сразу поймешь – на тебя он смотрит или куда-то поверх тебя.
Господь сидел на кухне и пил чай. Только и всего.
К нему и обращалась Катя, спускаясь в долину Большого Абакана с легким рюкзаком за плечами, путаясь в мокрой длинной юбке.
Материалы к главе «Баба-яга»
Бурых медведей на Земле около двухсот тысяч. Если бы они жили скученно, то уместились бы в среднем по размеру городе – чуть поменьше, чем Химки или Великий Новгород, чуть побольше, чем Петропавловск-Камчатский. Примерно как Бийск.
Медведь – тот, кто понимает в меде. Настоящее, древнее имя осталось только в названии логова этого животного – «берлога» (можно сравнить с английским bear, немецким b"ar или норвежским bjorn).
По мнению Б. А. Рыбакова, культ медведя, возможно, является самым первым в истории человечества.
Плиний Старший в «Естественной истории» пишет, что медведи родят «белую и бесформенную плоть объемом немного более мыши, без глаз, без волос, только когти выступают. Вылизывая ее, постепенно придают ей форму».
Алан Лилльский вторит ему: «Медведица, произведшая на свет бесформенное потомство через врата ноздрей, приводит их в лучшую форму, вычеканивает их, непрестанно вылизывая стилом языка». «Стило языка» впечатлило современников, и медведь на некоторое время стал символом созидателя, творца будущего. Он вынашивает будущее, а потом придает ему форму. Убитый, он может символизировать крах мира, апокалипсис.
Однако творец будущего имеет и слабые стороны. Талмуд содержит строки: «Едят и пьют, как медведь, и неуклюжие, как медведь, и отращивают волосы, как медведь, и не знают покоя, как медведь…»