Тогда, когда случится

Со второй попытки свет возвращался вместе со звуками. Вернее, это были даже не звуки, а дёргающая, вибрирующая боль, проникающая в мозг через затылок, прижатый к бетонному полу. Это где-то рядом частил дизель электростанции. Свет размяк и распался на составляющие - оранжевую "сороковку", помаргивающую в такт движку под закопчённым низким потолком, серую стену, сплошь заложенную мучными мешками, грубо сколоченные, заляпанные бетоном и известью козлы. Бочки, много красных полиэтиленовых бочек. Повёдя незатёкшим глазом, Славка различил железную лестницу, по которой пятками вперёд спускались чьи-то начищенные ботинки. Сморгнув слёзу, заново различил лампочку, мешки и Хазрата. Чеченец чуть склонился, и, улыбнувшись, коротко, без размаха пнул. Славка не хотел, совсем не хотел, но это так получилось - через неразмыкаемые, неразлипающиеся губы крик вырвался сам, когда носок ботинка сместил переломанные рёбра.

– Не кричи, гаски. Не услышат.

В третий раз свет пришёл не только со звуком, но и с чувством тела. С болью тела. Дизель тарахтел чугунным кузнечиком, и лампочка всё также помаргивала, но теперь над ним стояли трое.

– Эй, гаски! Ты думал: наши чеченки, как ваши русские - бляди?

Хазрат опять чуть пригнулся, и Славка закрыл глаза: "Господи! Только бы не закричать"!

– Чего ты думал, свинья? Ты хотел осквернить нашу девушку? Так?

"Только бы не кричать, не кричать...". А чего он, действительно, хотел? Чего? Да просто, просто посмотреть - неужели все чеченцы такие роботы, неужели в них нет ничего живого? Хотел просто-напросто посмотреть!

– Ты думал: это она тебе пишет? Так? Слюни пускал? Воображал? Так?

Нет. Вовсе нет! ...обмануть он не хотел Доверчивость души невинной....

– Это тебе мой сын Умар писал. Он писал, а Лия относила. Она молодец, завела, как осла морковкой. Только зачем ты в башню пошёл? Сидеть нужно было в беседке.

Умар - это тот, который первым засмеялся, левый. Наверное, младший. А Лия - "мехкари". Вот она и совершила свой подвиг, "принесла добро тейпу". Теперь её выдадут замуж. Славка опять трудно сморгнул.

– Что ты, гаски, плачешь? То кричишь, как овца, то плачешь, как девка! Ты же - ОМОН, ты - "непобедим", а? Что, ранена рука?
– бей второй! Сломана нога?
– пинай другой! Нет, все вы, русские, все вы, гаски, - не воины, не мужчины.

Проклятые слёзы, проклятый стон! Но губы всё же расклеились, разорвали корку сукровицы, и распухший, непослушливый язык, царапаясь о сломанный зуб, вытолкнул:

– А-вы-вол-ки. Вур-да-лаки.

– А ху бох? Что ты сказал? Да, ты прав, гаски, прав: мы волки. Волки! А вы - овцы. Вы - бараны, у вас даже своего пастуха нет. Кто вас сюда гоняет? Кто дома стрижёт? А? Израиль? Бараны вы, русские, послушные бараны, и пока вами правят Ваксельберги, да Абрамовичи с Фридманами - мы вас будем есть. Рвать на части.

– Вы-чер-ти. Ту-пые-черти.

– Ля иляха илля Аллах!

Ни света, ни звуков больше не было. Не было и боли.

...Трасса, вырвавшись за серпантинную тесноту, вольно развилась, широко обходя берёзовые холмы и просекая изумрудящиеся до горизонта поля озимой пшеницы. Редкие встречные машины со свистящим шорохом ударяли в приоткрытое окно разогретым ветром, и столбы электропередач ровными взмахами проводов отбивали такты сердечного марша.... Когда унесу я в чужбину... Под небо южной стороны...

Хазрат как окаменел, даже почти не дышал, и только, выдаваемые подёргиванием век, мысли бешено метались, замкнуто рикошетили в черепе: "Зачем, почему этот полез в башню? Как догадался? Лия тоже ничего не поняла: вдруг пошёл, вдруг стал тянуть мусор. А не она сама?.. Нет, она не знала, ничего не могла знать! Да и не предала б, она верная. Что-то не так получилось у них самих, где-то совершён промах...". Теперь предстоит долгий разговор с шейхом Исламбеком, да будет доволен им Аллах. Долгий и трудный: "Почему Хазрат так плохо замаскировал схрон"?
– "Виноват, вокх стаг". Исламбек, кроме срыва операции, попытается повесить на него и всю сумму за утерянное оружие и БП. Но тут он и бросит к ногам шейха неверного в искупление - отплатой за зло пусть будет соразмерное ему зло, разрежет горло и сольёт нечистую кровь за свою вину - в мести жизнь для вас, люди рассудительные. Может, удастся сторговаться на половину. В любом случае, не одному же ему за всё отвечать. Только русский не должен ничего сболтнуть. И не сможет: Хазрат, аккуратно, чтобы не запачкаться, оперся косточками кулаков на край козел и наблюдал за сыновьями, которые уже, не так, как когда-то в первый раз, а ловко и точно срезали русской свинье уши - "цаа хум цахез" - "ничего не слышу", и вырезали глаза - "цаа хум ца го" - "ничего не вижу". Русский опять немного покричал, подёргал ногами, но скоро отключился. "И язык тоже"!

– в этой войне муслаблагословенна.

Хорошо - дик ду! Любому отцу радостно смотреть, как растут его волчата, быстро растут, в настоящих волков. Они уже умеют убивать, умеют казнить врагов Ичкерии. Дик ду! Им это много придётся делать, очень много, молодым большие дела предстоят. Уже один брат спрашивает, когда он их к нему в Москву отправит, другой к себе в Питер ждёт - воины везде в цене. Но, пока рано, пусть пока здесь, с отцом поработают, поучатся, окрепнут.

– Переверните его на живот! А то захлебнётся.

Старший, Хамад, с силой приподняв выскальзывающую в расслабленности руку, в два взмаха срубил палец с золотым кольцом. Хороший нож Аллигатор-2!

...Кольца, с которых они не догадались сорвать бирки, непривычно тяжелили пальцы, а надетые короны совсем не подходили по размеру - у него она едва держалась на макушке, а Саша, наоборот, утонула в своей по брови.... Где-то, высоко-высоко по мосту, догоняя и ослепляя друг друга, мчали неразличимые отсюда автомобильчики, справа в зашторенных окнах старинного здания муниципального банка разыгрывались немые сцены театра теней из жизни уборщиц, а здесь никого. Никого, кроме двух обнявшихся.... Так не бывает. - Что не бывает? - А вот так: милиционер и Лермонтов. Это какая-то неправда. Недоразумение, которого не должно быть.... Мою жестокую кручину, Мои обманчивые сны....

Одиннадцать сорок-две.

"Ну, Павлов, сам всё знаешь. Молись пока".

Сам знаю. Знаю. Знаю, что сам. Сам, вот этими руками, подставил парня. Знаю....

Молись. Молись.... Эх, если бы уметь, если бы! В такой жопе только и остаётся - когда больше надеяться не на что. Не на кого. "Молись". А как? У него же не то, что слов, а даже нужных мыслей в запасе нету. Тех, которыми молятся. Эх, если б да пронесло! Как-нибудь. За что-нибудь. Мимо.... Как сказать - "Господи, Иисус Христос, помоги мне"? Ну, мол, как-нибудь. Чем-нибудь.... Да только за что? За что же может пронести? Молись.... Нет, вовремя не научили, а теперь поздно. Тогда, когда случилось, уже всё поздно. Всё. "Господи, Господи... ведь не за себя ж прошу. Ты ему, ему помоги! А мне-то... чего? Мне так и надо". Так и надо. Своими руками подставил парня.

И вдруг слово нашлось - "вразуми". Да! Да! "Вразуми"!! Где, когда, от кого он слыхал это старинное, как бы нарочитое, давно неупотребимое словечко, но такое вот нужное, и именно сейчас, сию минуту нужное? Ну, конечно же, от тёщеньки, от дорогой Таисии Степановны: "Вразуми меня, Господи! Вразуми Ты меня"!!

Иван Петрович не уловил исходного момента и не прочувствовал источника толчка, вдруг кинувшего его к воротам. Ничего до конца не соображая, он, как бы чужой волей, стянул поперечную трубу запора, отжал половинку и выскользнул наружу. В темноте снизу надвигались, буровя ближним светом асфальт, тонированные синие фары. Иван Петрович вышагнул на середину дороги, передёрнул затвор, опустил предохранитель. "Газель" тоненько проклаксонила, сбросила ход и вильнула влево.

– Иван Петрович, дорогой! Не узнал?
– Раскрыв дверку, Хазрат вывесился в рамку отрытого окна.
– Это же я!

– Стой. Покажи, что везёшь.

– Иван Петрович, дорогой, это я!

Иван Петрович был уже рядом, и Хазрат, всё улыбаясь, присел на водительское кресло, правой рукой зашарив за спиной в темноте кабины. Выстрелы раздались как бы сами по себе: просто АКСУ дважды дёрнулся, и обе пули попали капитану в бедро. Хазрат, выкручивая руль, медленно вывалился под колесо. С противоположной стороны Хамад плечом вытолкнул свою дверку и выпрыгнул прямо в кусты. Ладно, в темноту палить бесполезно. Иван Петрович обошёл фургон, подёргал ручку. Под острым углом выстрелив в замок, раскрыл сразу обе половины.