Тогда ты молчал

Он подошел к письменному столу своей матери, стоявшему в ее спальне, и методически начал обыскивать его, стараясь найти хоть какой-то намек на то, кем мог быть этот мужчина, очевидно намеревавшийся вторгнуться в их жизнь. Во время поисков он наткнулся в глубине ящика на толстую пачку писем. Он вытащил ее из ящика и, к своему разочарованию, обнаружил, что это — старые письма его бабушки, адресованные его отцу. Он бросил их на пол позади себя и еще с полчаса продолжал поиски, так и не найдя ничего интересного для себя.

В конце концов он снова затолкал все вещи в ящик (его мать так неаккуратно относилась к своим вещам, что она вряд ли что-нибудь заметила бы) и выпрямился. Его взгляд упал на неубранную постель. В выемке между подушками и одеялом лежало что-то имевшее нежный и шелковистый вид, нечто цвета лосося, и это «нечто» было явно из «Интершопа» [31] . Мать не имела необходимой для посещения такого магазина валюты, значит, это был подарок, значащий больше, чем десяток любовных писем. Мальчик подошел к кровати и поднес короткую ночную рубашку, которую он никогда не видел на своей матери, к лицу. Она имела легкий специфический запах тела матери, который притягивал и отталкивал его одновременно. Он с презрением бросил рубашку на кровать и уже хотел выйти из спальни, когда увидел письма бабушки, оставленные им на полу.

31

Сеть магазинов в ГДР, где товары продавались за свободно конвертируемую валюту.

Он нагнулся и поднял их, чтобы выбросить. Мать определенно ни разу не читала их и даже не заметит их пропажи, а выбросить письма будет проще, чем снова выгружать ящик стола, чтобы засунуть эту пачку туда, где он ее нашел. Потом он подумал, что, наверное, будет слишком заметно, если он просто выбросит письма в мусорный контейнер: если мать их там обнаружит, то сразу поймет, что он рылся в ее вещах. Поэтому он отнес письма в свою спальню и спрятал под одеяло. Он сделал себе бутерброд с маслом и колбасой и поспешно съел его стоя, при этом крошки, которых он не замечал, падали на пол. Затем он влил в себя поллитра холодного молока. Он нервничал так, что у него чесались ноги дать кому-нибудь пинка. Очень трудно было все время держать себя в руках. Иногда он сам себе казался собакой, которая день и ночь сидела на цепи и даже не имела права лаять. На улице лил дождь, причем с таким упорством, словно пытался затопить окрестности хотя бы наполовину. Это означало, что сегодня вечером он не сможет ничего предпринять. Его чувства неприятным образом обострились, как всегда, когда бывало «пора». Он открыл окно, надеясь, что холодный, пахнущий лесом воздух успокоит его, но все получилось как раз наоборот. Он надел свой анорак [32] и пошел бродить вдоль берега озера, казавшегося призрачным в дождливых сумерках. Он смотрел вдаль, на поверхность воды, поглощавшую мириады капель, уступавших место все новым и новым, словно по мановению волшебной палочки. Он побежал вдоль топкого берега, не обращая внимания на то, что обувь у него совсем не подходила для этой погоды. Вскоре он промок насквозь и начал дрожать.

32

Куртка с капюшоном.

Чтобы сократить путь домой, он пошел через лес. Естественно, он никого не встретил, не говоря уже о потенциальной жертве. Все же он чувствовал себя лучше, напряжение немного спало, когда он распахнул покосившуюся от ветра калитку в сад и в кармане брюк под анораком нащупал ключ от дома. В ванной он стянул с себя мокрую одежду и принял горячий душ. Потом он стащил у матери сигарету, закурил и отправился в свою спальню. Было всего лишь девять часов, слишком рано, чтобы ложиться спать. Под одеялом он нашел пачку писем. Он размотал тонкий шнурок, которым были наскоро связаны письма, наугад взял одно из них и открыл конверт. Почерк его бабушки был крупным и очень разборчивым. Это обстоятельство, как и то, что он не знал, чем ему заняться сегодня вечером, привели к тому, что он прочитал полпачки бабушкиных посланий.

Через двадцать минут он наткнулся на письмо, которое, как стало казаться ему позже, объясняло все — даже его чужеродные желания и вожделения.

Но это он понял потом. А сейчас он со всевозрастающим напряжением читал одну из тех историй, которые, наверно, присутствуют подспудно в каждой семейной легенде и по всем правилам подлежат всеобщему забвению. Больше чем когда-либо он осознавал, что совершает сейчас нечто запретное, и наслаждался этим. Закончив чтение, он сложил письмо и спрятал его в один из своих школьных учебников. Остальные письма он завернул в старую газету и все-таки выбросил в мусорное ведро.

Ночью он проснулся от звуков нетвердых шагов. Он услышал громкий шепот своей матери и чей-то мужской низкий голос. Он уже сейчас ненавидел этот голос. Мальчик злобно уставился в темноту и принялся фантазировать о связанном и каким-то образом приведенном в беспомощное состояние мужчине, которого он медленно-медленно убивает. Постепенно у мальчика закрылись глаза, и он уснул… Он стоял на широкой серой дороге, прямой лентой уходящей к самому горизонту. Мальчик, приблизительно восьми лет, с очень светлыми волосами, такими, как когда-то были у него самого, подошел к нему мелкими неуверенными шажками и сказал: «Идем со мной. Я знаю самые лучшие игры на свете». У него тоже отсутствовал указательный палец на левой руке и его ступня тоже была слегка повернута вовнутрь. Мальчику показалось, что этот сон является каким-то особым посланием ему, но каким — он так и не смог разгадать.

Пока что нет.

12

Давид потерял всякое ощущение времени, и, наверное, это была совершенно правильная и даже спасительная защитная реакция его тела и духа: его муки достигли такой степени, что он уже не воспринимал их как таковые. Он спрятался в самого себя, в потайное место своего сознания, где его не могли достать самые жестокие пытки, — Давида Герулайтиса не стало. Было существо без имени, мыслящее образами (это были дикие пестрые картины!), опустившееся до уровня самых примитивных потребностей. Голод и жажда были слишком сложными ощущениями для этого существа. Оно было довольно уже тем, что хотя бы на время исчезли тошнота и боль и пришло благословенное состояние, иногда достигаемое сведением до минимума любых движений, в том числе и изменений положения тела. Оно, это существо, старалось как можно меньше замечать окружающую действительность: долгую поездку по дороге, покрытой гравием, — боль! Запах извести в затхлом подвале — тошнота!

А потом — больше ничего.

Затем — женский голос, который был знаком существу, но тут же оно снова забыло его.

Потом — тишина.

Медленное пробуждение в мире, в котором правили бал горе и мучения. Существо закрыло глаза. Оно не хотело жить в таком мире. Оно попыталось вернуться в свое маленькое пристанище глубоко в себе, но это больше не получалось. Против своей воли оно двигалось по длинному страшному коридору назад, в действительность. Существо снова стало Давидом, у него было тяжелое неподвижное тело (которое все равно ни на что не годилось, так как руки и ноги были связаны), оно видело перед собой полную темноту.

— Эй, — сказало существо по имени Давид, но Давид не услышал ничего.

Сознание вернулось к нему, лихорадочные видения исчезли. На какое-то время ему стало легче. Спустя несколько секунд он обнаружил, что во рту у него что-то есть, мешающее дышать. Он почувствовал вкус мокрой хлопчатобумажной ткани. В нем проснулись воспоминания об отце, который вытирал ему слезы хлопчатобумажным платком, когда Давид был еще совсем маленьким. Он попытался шевельнуть губами и почувствовал, что рот чем-то заклеен. «Без паники, — подумал он и старательно задышал носом. — Спокойно. Вдох — выдох, вдох — выдох». Голова болела ужасно, страшно тошнило, но об этом нельзя было и думать, потому что рвота означала для него немедленную смерть.

Лучше всего — не двигаться. Он когда-то был на семинаре для полицейских, где учили тому, как справляться с ситуациями, «опасными для здоровья и жизни». В опасной ситуации, в которой он сейчас очутился, лучшим выходом было ничего не делать. Освободиться он не мог. Давид лежал на боку, прижавшись щекой к холодному каменному полу, и это была единственно возможная поза, поскольку руки у него были связаны за спиной. Ноги тоже были связаны, то есть он оказался полностью беззащитным. Он был не в состоянии сопротивляться. Главным для него сейчас должен стать отдых. Спать, а не думать, чтобы не создавать предпосылок для возникновения панических чувств. Давид закрыл глаза и попытался думать о Сэнди и Дэбби. Он изо всех сил пытался оживить в себе воспоминания о мирных и прекрасных моментах своей жизни с женой и дочерью. «Чего уж там, — подумал он с некоторым оттенком кладбищенского юмора, — все равно в последнее время было не так уж много таких моментов». Гораздо проще оказалось вспоминать о ссорах и многочасовом детском плаче, чем о любви и гармонии.

Ну и прекрасно, значит он будет думать об этом. Главное — отвлечься.

Но как только он принял такое решение, в памяти всплыли совершенно иные картины. Сэнди — молодая, светловолосая, красивая и безумно влюбленная в Давида — первая женщина, которая оказалась в состоянии уничтожить его запретное чувство к сестре. Сэнди, тактично закрывающая дверь в ванную, когда ее тошнило во время беременности, потому что она знала, что Давиду была противна ее постоянная рвота. Счастливая Сэнди с толстым животом на последнем месяце беременности, не подозревающая, что ее ожидает после родов.