Тогда ты молчал

— Так, — сказала Мона.

Значит, вот почему не был проведен допрос женщины, которая могла рассказать о семье Плессенов больше, чем члены этой самой семьи. Ее просто не было здесь. И естественно, Плессен ничего не сказал о ее существовании — именно тогда, когда они могли еще что-то предотвратить. Можно было бы доставить ее из России самолетом, можно было бы…

Ничего этого не было сделано, потому что Плессен ничего не сказал.

— Что она рассказала? — спросила Мона, чувствуя, что на нее наваливается слабость от злости на Плессена, человека, который сейчас боролся со смертью, чья семья теперь была полностью уничтожена, кто был единственным, способным предотвратить эту трагедию. Она была убеждена: Плессен мог своевременно вмешаться. Ему стоило лишь рассказать всю правду. О сестре, о детстве, о своей работе, клиентах и о результатах психологических исследований. Таким образом они бы, вероятно, вычислили бы его — душевнобольного человека, который смог натворить столько зла, потому что они, по сути, не имели ни малейшего понятия о том, что им двигало и как его можно было остановить.

— Ее зовут как-то вроде Ольга Вирмакова, — сообщил Бауэр.

— Русская?

— Да, из Санкт-Петербурга. Там живет и ее мать. Я думаю, она тут нелегально, то есть только по туристической визе. Поэтому она и не вызвала полицию.

— О’кей. Ну и?

— Я туда случайно зашел. Она… Ну, в общем, она сидела на кровати, словно ей было плохо или что-то вроде этого.

— Где она сейчас? — спросила Мона.

— Один из врачей «скорой помощи» занимается ею.

— Это ты организовал?

— Я, — сказал Бауэр таким тоном, словно не был уверен, правильно ли он поступил. — Ты была наверху с Клеменсом, вот я и подумал…

— Да все в порядке. Ты имеешь право принимать такие решения. А ты с ней до этого…

— Да.

— Что?

— Я говорил с ней. До прихода врача.

Мона посмотрела на него.

— Хорошо, — только и произнесла она. — И что она рассказала?

— Сначала она была, ну… очень взволнована. Но мне удалось успокоить ее. Она довольно хорошо говорит по-немецки.

— Хорошо, Патрик. Так что она сказала?

— Она вчера вечером рано отправилась спать, около девяти. Ее комната с ванной и прочим находится рядом с кухней. Убийца, очевидно, этого не знал, поэтому он и не нашел ее.

— Ну и? Что же произошло?

— Плессен и его жена около десяти часов поужинали и сами убрали со стола.

— Это нормально? Они часто так делали?

— Да. Но Плессену еще раньше кто-то позвонил по телефону, и он выглядел потрясенным, как она сказала. Он сильно побледнел. Однако она не знает, кто звонил, а он ничего ей не сказал.

— Наверное, звонил Бергхаммер, — предположила Мона. — По поводу его сестры.

— Может быть. В любом случае, с ее слов, он был очень бледным. Потом он отправил ее спать. Среди ночи — она не знает точно, во сколько, — она проснулась от звука, похожего на выстрел. И сразу же услышала крики и топот ног над головой. Потом она встала и прокралась наверх. Она взяла нож на кухне и поднялась по лестнице, и там она увидела убийцу. Он стрелял. Она видела, как он застрелил полицейского, который должен был охранять Розвиту Плессен. Это было перед ванной.

— Женщина разглядела его лицо? Лицо убийцы?

— Не совсем. Но это был молодой человек, в этом она уверена. Худощавый крепкий молодой человек.

— Цвет волос, рост? Или было слишком темно?

Патрик с сожалением оторвался от своих заметок.

— Нет, было светло. Как она сказала, в доме было чуть ли не праздничное освещение. Но она очень боялась. Она от ужаса толком не рассмотрела его. Худощавый, короткие светлые волосы, и больше она ничего не помнит.

Мона вспомнила соседку Сони Мартинес. Она тоже видела в день убийства мужчину, который стоял перед дверью квартиры Сони. Правда, он был в футболке с капюшоном.

— О’кей, — сказала она. — Дальше.

— Затем она побежала по лестнице вниз, в свою комнату. Закрыла дверь на ключ, молилась и плакала.

— Убийца видел ее?

— Она точно не знает. Кто-то, возможно, преступник, ходил по всему дому. Она слышала, как он ходил, и думала, что он искал ее. Но он не пытался открыть дверь ее комнаты. Может быть, он ее просто не нашел, комната не очень заметна. Дверь узкая, можно подумать, что она ведет в кладовую для продуктов. И потом, она не уверена, что он видел ее.

— Что она делала дальше?

— Просидела остаток ночи на кровати, потому что была сильно напугана.

— У нее в комнате нет телефона?

— Нет.

— Мобильный телефон?

— Говорит, что нет.

— Я ей не верю. У нее он, конечно же, есть, экономка или домработница должна иметь мобильный телефон. Скорее всего, дело обстоит так, как ты сказал: она здесь нелегально, поэтому и не вызвала полицию.

— Может быть, — сказал Патрик.

Его голос звучал увереннее и бодрее, чем прежде, и казалось, что за последние минуты он стал выше ростом.

— Где она сейчас? — спросила Мона.

Ей надо было двигаться, что-то делать, чтобы снять сковывающую усталость.

— Только что была в гостиной с врачом.

— О’кей, я сейчас пойду туда. А ты поставь остальных в известность, что совещание в двенадцать. И Патрик…

— Да?

— Ты молодец. Я надеюсь, что это позволит нам сделать огромный шаг вперед.

— Спасибо, — Бауэр поднялся и, казалось, опять не знал, куда девать свои руки.

Он засунул их в задние карманы джинсов. Выглядело это довольно комично, особенно когда он двигался, и Мона с трудом подавила смех, хотя, конечно, обстановка к этому не располагала, совсем наоборот. Тяжело, словно старуха, она подтянулась к перилам из черного полированного дерева. В голове промелькнула мысль о том, кто же унаследует теперь виллу, если Плессен тоже помрет, и что если бы она была наследницей, то ни за что бы не согласилась сохранить за собой этот дом. «Даже принять в подарок», — подумала она и пошла в гостиную к единственной стоящей свидетельнице, которой располагала особая комиссия «Самуэль».

17

Пятница, 25.07, 10 часов 47 минут

Ольга Вирмакова, или как там ее звали, оказалась маленькой толстой женщиной в возрасте около пятидесяти лет. Она лежала на одном из обтянутых белой кожей диванов. Первое, что бросилось Моне в глаза, были огромные желто-голубые кеды, торчавшие над боковиной дивана, наверное, потому, что врач посоветовал ей положить ноги повыше. Больше в гостиной никого не было, лишь выдвинутые ящики, снятые со стен картины и сдвинутая со своих мест мебель говорили о том, что тут уже побывало множество людей, искавших следы, которые мог оставить преступник. Но к этому времени люди из отдела по фиксации следов, выезжавшие на происшествие, уже уехали, «скорая» — тоже. Вместо них в ближайшие минуты должна подъехать машина для транспортировки трупов, которая заберет мертвецов в институт судебной экспертизы. Фишер сейчас разговаривал с клиентами Плессена, которые с восьми часов стояли перед воротами, напуганные видом мертвых полицейских. Шмидт, Форстер, Бауэр и оба сотрудника из федерального ведомства по уголовным делам, наверное, еще находились в этом огромном доме, в то время как Клеменс Керн уже, скорее всего, был в городе и сидел за своим компьютером, пытаясь найти почерк преступника, похожий на почерк того, кто побывал в этом доме, и таким образом идентифицировать убийцу.

Керн был суперклассным специалистом в своем деле, в этом Мона не сомневалась, как не сомневалась в смысле и цели всеобъемлющего анализа преступления. Но старую, добрую, тяжкую и утомительную, часто ведущую в тупик работу следователя он не мог заменить. А эта работа состояла, прежде всего, в том, чтобы задавать вопросы — себе, прямо или косвенно причастным к делу лицам — всем тем, кто думал обойтись одной теорией, а всего лишь сотрясал воздух; и всем тем, кто с твердостью скалы верил, что ничего не знает, — это иногда было правдой, а иногда и нет. Задавать вопросы, именно правильные вопросы — вот в чем состояла их работа. Даже самые лучшие, самые откровенные свидетели были как поезда, которые следовало ставить на соответствующие рельсы, потому что иначе они отправлялись не в том направлении.