Тогда, в дождь
Шрифт:
— Какая жалость, нет, какая жалость!.. — он подал мне руку. — Командировка… — Словно невзначай он еще раз глянул на мою скулу; видимо, та и впрямь выглядела внушительно. — Похлебали бы пивка… вспомнили бы леса марийские… все бы обговорили… Вообще-то меня давно подмывает переманить тебя в Вильнюс… к нам в редакцию…
— Ну, знаете, при моей репутации… вам бы…
— Насчет штатов? — Юозайтис сделал вид, что недослышал. — Слава богу, хватит и штатов, и столов… Помнишь, когда-то… когда мы с тобой работали в лесу, ты говорил…
— С тех пор многое переменилось, товарищ редактор.
— Редактор?
— А
— Брось ты… останемся друзьями… Я ничего не отвечал.
— После того, как мы получили твоего «Солдата», — он пристальней вгляделся в мое лицо, — я понял, что ты уже никуда больше…
— «Солдата?»
— Новеллу, вот именно. Фронтовую твою новеллу. Она изумительна, слышишь?.. И пусть потом эта статья… этот недоступный трезвому уму вздор… я в тебя, братишка, все равно… и деньги эти в кассе… гонорар…
— Ах, будьте здоровы… До свидания! — простонал я, будто чем-то жестким огрели меня по лицу: гонорар! Боже мой, — он мне напомнил… и он… — Прощайте, прощайте!.. Там ваш поезд… А это вот — наш. Мой. Прощайте!
Появилась Соната. Запыхавшись, бежала она по перрону, размахивая своим спортивным чемоданчиком; в другой руке она несла, прижимая к груди, букет пунцовых тюльпанов. Мне показалось: она улыбается; это меня почему-то возмутило.
— Ого! — воскликнул я, когда Соната, вся сияя, приблизилась ко мне. — Оказывается, там дарят цветы!
— Где — там? — улыбка слиняла с ее лица.
— Там, где ты была. На Лукишках.
— На Лукишках? Ауримас, а тебе не кажется, что ты…
— Разве ты не оттуда?
— А тебе еще интересно? — она вскинула голову, волосы красиво взметнулись и снова легли, обрамляя шею, повязанную песочной шелковой косынкой; щеки горели — от спешки или от злости, не разберешь; или оттого, что она несла такие прекрасные тюльпаны — одна на весь перрон с цветами. — Интересно, да?
— Что ж… сколь скоро мы вместе прибыли…
— Нет, не оттуда… От самого товарища… э…
— Даубараса?
— Нет уж… — она смерила меня снисходительным взглядом; ясно, у кого научилась. — Почему обязательно от него? Нас ведь все знают… Лейшисов… В гостинице, ты учти, не один только Даубарас… И скажу тебе: напрасно ты меня не проводил, потому что там… и тебе…
— Мне? А что мне?
— То, что интересовались…
— Мной?
— И тобой, да… И я считаю, что для твоего же блага было бы лучше, если бы ты…
И эта! Гляньте-ка, и эта поучает, все: важно, Аурис, не то, что важно, а то, что…
— А ты? — спросил я, желая поскорей покончить с этим делом. — Ты что-нибудь успела? Добилась?
— Сама не знаю, — она пожала плечами и поднесла к лицу букет — кроваво-красные тюльпаны. — Выяснится в четверг… сказали опять приехать… Только обязательно вдвоем, так как товарищ… э… товарищ в этот четверг… в три часа… после обеда… приглашает нас с тобой…
— Ого! Приглашает!.. Тогда, может, и разговор об этом, Соната, до четверга отложить, а?
Она ничего не ответила и юркнула в первый же вагон; я последовал за ней. Приглашает? Меня? Уж мне-то, полагаю, там не станут
дарить цветочки, отнюдь, подумал я, проталкиваясь через толпу в конце вагона; поезд был переполнен. Но Сонате сегодня везло — она вся сияла, а солидный гражданин в шляпе поднялся, взял со скамьи свой портфель с металлической монограммой и учтиво предложил ей сесть; она поблагодарила его улыбкой и тут же села, цветы положила себе на колени; я встал рядом…— Может, все-таки зайдешь? — сказала она, когда мы, уже под вечер, пешком дотащились до улицы Донелайтиса и остановились возле дома Лейшисов; окна подернулись сумраком. — Ведь ты… разве я не вижу… — она глазами показала на мой чемодан, с которым я весь день был неразлучен.
— Видишь? Ты видишь? Ах, как это меня волнует! — обиженно заворчал я; вы только подумайте, какая сообразительная, сразу смекнула! Но, милая барышня, что-что, а на эту тему я с тобой, пожалуй… — Ты, Соната, как-то все удивительно быстро…
— Но как же иначе, Ауримас? — она погладила меня по руке; я невольно отстранился. — Я не слепая… знаю, что профессорские дочки — создания капризные… своенравные… и не всегда будут стелить тебе постель, правда? Оба мы, Ауримас, в беде, но оба что-то из себя изображаем… хотя…
— Хотя? — словно эхо, откликнулся я.
— Хотя я теперь все же не та, что была… не доверчивая овца, Ауримас… Что же мы встали? Пойдем… — она опять тронула меня за руку. — Дома у нас, конечно, не бог весть что, но стакан чаю найдется… В память о нашей старой дружбе… или любви… — Она засмеялась похожим на кашель сухим отрывистым смешком. — Этой давней, нелепой любви… эх! Надеюсь, кухня Лейшисов еще не опечатана… и постели… подушки и одеяла…
— Ну, что ты… — я испугался — ее холодного, чуть ли не делового тона, так напоминающего Лейшене, беспристрастного тона, которым она излагала такие, не совсем обычные в моем представлении, новости. — Может, я все-таки как-нибудь до Крантялиса… до «именья» Глуоснисов…
— До Крантялиса? — Она чуть помедлила, потом взглянула на меня; я увидел в ее глазах хорошо знакомые мне зеленые огоньки. — Говоришь, до Крантялиса… А если сегодня, Ауримас, последний раз? Последний для нас с тобой…
— Последний? — я ощутил холодок в груди; это слово всегда пугало меня: последний; однако мы ведь уговаривались — в четверг… — Неужели ты думаешь… они… и тебя тоже…
— Меня? — дрогнул ее голос, у меня больно заныло сердце — так надрывно дрогнул ее голос. — Почему же, Ауримас, меня? Меня?.. — рука с цветами поникла. — Ты… ты с ума сошел! Меня…
И вдруг она расхохоталась — да так громко, что люди, ожидавшие автобуса на противоположной стороне улицы, как по команде оглянулись и удивленно, даже осуждающе уставились на нас. Я повернулся к ним.
Там, среди прочих, на остановке была и Мета; сжимая в руках коричневую лакированную сумочку, во все глаза смотрела на нас с Сонатой. Она даже подалась на шаг-два вперед, в нашу сторону, но неожиданно резко остановилась и, чуть покачнувшись, отступила назад, к людям. У меня мелькнуло: а ведь глаза у нее сегодня такие же тускловато-мутные, как у Йониса Грикштаса — —