Тогда в Египте... (Книга о помощи СССР Египту в военном противостоянии с Израилем)

Но бывали случаи и похуже, слава Богу, не связанные с именем моего генерала. Был в Египте один человек, начальник всех переводчиков, который, например, запомнился суетой и тем еще, что как-то всерьез потребовал от четырех переводяг в несколько дней перевести какую-то важную, с его точки зрения, довольно толстую книгу, сурово запретив ее разброшюровывать, что исключало возможность выполнения его же приказа. Как четверым работать одновременно с одной книгой он при этом не разъяснил. Такие случаи, справедливости ради, не были частыми, но они, сразу возмутив, потом как-то скрашивали нашу жизнь, давая возможность посмеяться, поизощряться в остроумии по поводу тугодумства начальства. А ребята были острые на язык, все подмечавшие, умевшие высмеять. Многие это знали и не хотели становиться объектом насмешек, хотя за рамки никто из нас не выходил.

Мы были более раскованными, общались с местными, с обслуживающим персоналом, охраной. Анекдоты, шутки, взаимные расспросы о семьях, рассказы о нашей стране, о жизни в Советском Союзе собирали вокруг переводчиков порой немаленькие аудитории любопытствующих. Египетские власти не препятствовали этому, не усматривая здесь ничего крамольного или пропаганды, хотя соответствующие службы у них, думается, работали хорошо и, видно, исправно докладывали куда надо о неформальных контактах русских с местными гражданами. На нашем этаже в гостинице уборкой занимался постоянно плохо выбритый малый, как можно было судить, из малограмотных, охотно впутывавшийся в разговоры с постояльцами-арабистами, используя для этого изобретенный нашими военными жаргон (многие из них усвоили большое количество существительных, из которых строили более-менее понятные предложения, не прибегая к глаголам и другим средствам выражения мысли, дабы не утяжелять конструкцию). Однажды Али (так звали нашего героя), увлеченно, а, может быть, и неумело орудуя тряпкой на палке, разбил казенную и незаменимую в тогдашних условиях вещь (в нашем случае — старинный, но работавший как новый, вентилятор, остававшийся, видно, с британских времен, и тем ценный) и впал в прострацию. Видя его горе, мы предложили ему написать начальству оправдательную бумагу, в коей виной всему оказывалась обезумевшая крыса, с которой мы тогда мирно делили жилплощадь, и подтвердили нашу готовность украсить его эпистолярное произведение своими подписями в знак подтверждения достоверности изложенного, обстоятельства которого тут же были нами изобретательно придуманы. Наш вариант был с энтузиазмом принят, и объяснительная была тут же написана настоящим виновником в самых выспренних тонах и выражениях на прекрасном литературном языке, при этом автор еще не преминул внести в нее некие детали для вящей, с его точки зрения, убедительности, которые сразу выдали неуемность южного темперамента и фальшивость описанного. Мы были немало удивлены изощренным владением родным языком со стороны скромного труженика швабры (хотя такое присуще скорее высоколобой интеллигенции), а его последующую сконфуженность, вызванную нечаянно обнаружившимся даром, великодушно отнесли на счет неординарности вызвавшего письменные упражнения события. Этот забавный эпизод скоро забылся, и никто уже не вспоминал нашего «горничного», тем более что его, видно, в связи с производственной необходимостью, быстренько перевели куда-то в другое место.

Вообще было интересно и поучительно наблюдать, как менялось отношение к советникам по мере углубления общения, появления симпатии на личной основе, обычного человеческого интереса к партнерам из другого мира, с иными традициями, взглядами, запросами. Это проявлялось во многом. В попытках узнать покороче, выяснить боевую биографию, взглянуть на фотографии близких, в рекомендациях поехать посмотреть какие-то интересные места. В дома нас, правда, не приглашали. Тогда действовали суровые ограничения на общение с иностранцами. Тем более из военной среды, а о народной дипломатии никто и не слыхивал. И все же память хранит образ и облик многих египтян, с которыми работали, жили бок о бок, играли в футбол, болтали о жизни и которые стремились помочь нам лучше узнать свой язык и народ.

Развлечений было немного, а расслабиться хотелось хоть иногда. Изредка (все сидели по разным точкам) удавалось провести вечерок вместе с товарищами — ребятами из Московского университета и отметить получение нечастой посылки из дома с селедкой или баночной воблой под местное пиво «Стелла» и с осточертевшим белым хлебом. У меня от той поры остался друг — Саша Макеев, происходивший из старой интеллигентной московской семьи, с которым было много общего. Он сейчас стал солидным Александром Владимировичем, преподавателем известного московского вуза, а тогда был мечтательным парнем, заядлым театралом, любителем и знатоком русской литературы. Вечера мы с ним, деля одну комнату на двоих на вилле Сауд 2 вблизи госпиталя Гелиополис в Наср-сити, часто проводили вместе за обсуждением общих дел, вспоминая дом и семьи, размышляя об увиденном. Такие вечерние бдения под большую банку шоколадного мороженого в душном и унылом номере с выкрашенными мрачной краской стенами, где единственным ярким пятном была большая афиша Смоктуновского в роли Гамлета над изголовьем наших постелей, составлявших основную меблировку этого скромного обиталища, заменяли многое. Ведь мы были оторваны от близких, не получали регулярно газет, телевизоров не было, а информацию выуживали из скупых местных источников. О гибели Гагарина вычитали из «Аль-Ахрам», а о текущих событиях частенько вообще могли ничего не знать. На этом фоне разговоры с близким по духу человеком воспринимались как яркая отдушина, они не давали закиснуть, помогали скоротать свободное время.

Более-менее доступным было посещение кинотеатров, роскошных по тем временам, рассчитанных на панавижн, с кондиционированием, ливрейными билетерами и прохладительными напитками, разносившимися во время просмотра. В них постоянно крутили неплохие иностранные фильмы, всюду разные, так что было на чем остановиться. Фильмы были неплохой отдушиной и в эстетическом, и в физическом плане. Однако некоторые бдительные товарищи из старших офицеров пытались противодействовать систематическим посещениям киносеансов, имея ввиду, что переводчики могут попасть в запретные идеологические тенета и оберегая их от изощренного политического влияния западного кинематографа. Только доводы в пользу того, что переводчики ходят в кино исключительно с профессиональной целью — лучше освоить язык вероятного противника — сохранили возможность проводить время с пользой для себя и, действительно, для дела.

Корпус переводчиков в основе своей состоял из недавних студентов, энтузиастов, зацикленных на языке, культуре, истории арабов. В массе совсем молодые люди, они считали признаком хорошего тона добиться того, чтобы не отличаться в речи от арабов, а высший кайф достигался тогда, когда египтяне не могли толком определить по языку — кто перед ними. Среди таких знатоков выделялись два Геннадия — Бочкарев и Горячкин, Володя Климентов, Игорь Тимофеев, Игорь Куликов. Хотя все кончали разные вузы, но Египет нивелировал всех, и выпускников Института восточных языков, и питерского восточного факультета, и военного института. Такие познания приобретались нешуточным трудом и оттачивались на практике, которой было избыточно много.

Надо сказать, что не в последнюю очередь уроки советских военных воспринимались в массе с благодарностью и не пропадали зря, в том числе и заслугами переводчиков, обеспечивавших толковый перевод. Вспоминаются длительные насыщенные беседы моего генерала с «подсоветным» — начальником оргмоба генералом Ахмадом Заки Абдель Хамидом, который здравствует и поныне и занимает руководящий пост в одной из крупных египетских фирм. Это были беседы в общем-то двух равных по уровню знаний человек, хотя и с разным жизненным опытом. Русский генерал был выходцем из трудовой семьи, во время воины дослужился до высоких чинов, окончил академию и был весьма эрудированным и подготовленным в военном отношении человеком. С другой стороны стоял потомственный военный, честный, не зашоренный человек, который считал, что учиться боевому искусству не зазорно и никогда не поздно. Его точку зрения разделяли очень многие в управлении, которое было своего рода элитным, поскольку отвечало за святая святых армии — мобилизационную готовность, комплектование войск, поставки вооружений и многое другое, от чего зависел успех и дееспособность армии как единого механизма.

Однако не во всех случаях взаимодействие было полным. Были и египетские военные на высоких командных должностях, воспитанные на традициях британской армии, окончившие престижное учебное заведение в Сэндхерсте или в других английских военных центрах. Эти высокопоставленные военные чиновники никак не могли смириться с тем, что должны выслушивать советы коммунистов. Не берусь судить об их знаниях, но первоначально конфликты возникали из-за того, что местные военные руководители поголовно не знали номенклатуры советского оружия, которое уже довольно прочно утвердилось в обиходе египетской армии, вытеснив английские трех- и шестифунтовые пушки, минометы, автоматы Ланкастер, стен-ганы и другие старые виды носителей, имевшихся на вооружении пехоты. Вообще египтяне оперировали между собой такими понятиями, как автомат короткий, автомат длинный, пулемет легкий, пулемет тяжелый и т. п., что отвечало особенностям поэтичного арабского языка, не приспособленного для точной передачи всяких технических заумствований. Наши же полковники, привыкшие к точности, к строгому и неукоснительному соблюдению всех инструкций и официальным обозначениям образцов оружия, буквально выходили из себя, слыша такие, с позволения сказать, термины и требовали конкретики, достававшейся с большим трудом в процессе длительных переговоров с каким-нибудь лейтенантом по плохой связи во фронтовой мастерской, который оказывался более осведомленным по части номенклатуры, чем его высокие начальники. Бывали ожесточенные споры о преимуществах советского и западного оружия с англофилами. Мы опровергали несправедливые нападки данными из статей в американских журналах о том, как американские морпехи во Вьетнаме вооружались нашими Калашниковыми вместо М-16 и предпочитали наши минометы своим. Некоторые египетские генералы из принципа говорили с русскими только по-английски, не считаясь с тем, что переводчик-арабист мог и не знать этого языка. При этом уровень осведомленности энглезированного собеседника в нем частенько оставлял желать лучшего и порождал стремление, подпитывавшееся тогда юношеским максимализмом, уесть «знатока», чтоб впредь не повадно было показывать свое мнимое превосходство, и это удавалось. Вспоминается один случай, положивший начало скрытой неприязни со стороны одного бригадира-вооруженца. Он был англофилом до мозга костей, и даже, по-моему, со своими пытался говорить по-английски. Зацикленность на этом языке он прикрывал желанием лучше донести мысль до собеседника, а на самом деле просто перекладывал с языка на язык одно и то же, поэтому и по-английски получался в итоге пулемет короткий. Окончательно развело нас разное отношение к часто употреблявшемуся слову vehicle. Он с нажимом, всякий раз подчеркивая тем свою правоту, произносил его как вехикл, а я, без нажима, — как виикл. Видно, потом он узнал у жены-англичанки как следует правильно артикулировать это слово, но с той поры во время встреч обращался только к советнику, будто меня рядом и не было. Неприятно, конечно, но переживаемо.

Но бывали проколы с арабским, особенно на первых порах. В принципе нас хорошо учили в университете, но военный перевод преподавался какой-то обобщенный, то есть временами резал слух египтянам, и, как я уже говорил, приходилось переучиваться на ходу, не без моральных потерь. Иногда давала о себе знать усталость. Однажды, например, видно, из-за невнимания в результате недосыпа я перепутал трейлеры с кухнями для целой дивизии из-за того, что похожие по начертанию слова были написаны на плохой бумаге карандашом да еще не раз подправлялись ластиком. Сейчас кажется, что это не было уж столь большим прегрешением, но тогда было обостренное чувство ответственности за свой участок, которое заставляло остро переживать проколы и пушить себя на все корки. Но насмешек подобные случаи у египтян, известных любителей подшутить над хавагой-иностранцем, никогда не вызывали. Наоборот, отзывчивость офицеров, со многими из которых завязались товарищеские отношения, и их желание помочь вызывали симпатию. Отчасти такая предупредительность, наверное, объяснялась тем, что в ту пору не очень много было переводчиков-арабистов, и отношение к ним было несколько особое. К тому же арабы всегда положительно реагируют, если с ними говорят на родном языке. А вот с английским было гораздо хуже. Рядовой и унтер-офицерский состав почти ничего не понимал на этом языке, а вина как бы падала на наших ребят, блестяще говоривших по-английски, что, собственно, и вызывало претензии к ним со стороны массово обучаемого арабского контингента, говорившего на уровне «твоя-моя». В глазах некоторых больших начальников из ГВС, видно, считавших, что иностранец всегда прав, виноваты в «непробиваемости» языкового барьера были, естественно, наши «англичане». Помнится один такой конфликт, чуть было не закончившийся отправкой на родину очень знающего английского переводчика, которого с трудом отстояли, но посадили на письменные работы.

Надо сказать, что египетские офицеры и генералы, как правило, холеные и надушенные, производили очень хорошее впечатление своей выправкой, щеголеватостью формы, сшитой по английскому образцу, военным политесом, умением держать себя и с достоинством представлять свою страну, хотя и побежденную, и бедную. Наши не во всем походили на своих коллег, но нам многое прощали — неловкость, нескладность, незнание обычаев, съехавшие галстуки и еще там что-то, потому что мы были сильны знаниями, опытом, и профессионалы с египетской стороны это в итоге ценили больше всего. Они понимали, что русские служат не за зарплату, а за нечто большее, что египетские беды они воспринимали как свои и по привычке работали на износ, чтобы помочь египтянам встать на ноги после поражения в войне, о которой те много витийствовали, но для достижения победы, в которой реально мало что делали. Можно вспомнить, в каком стрессе, но с каким подъемом все вертелись, когда в кратчайшие сроки велось комплектование двух танковых и мотопехотной дивизии, которые вместе с другими частями и соединениями египетской армии хорошо показали себя во время войны 1973 г. Арабы не привыкли работать в темпе, который навязывался русскими, несмотря на жару, некомфортную и опасную во время обстрелов жизнь в окопах во время нередких командировок на фронт, в условиях которого проходили обкатку танки и экипажи. Именно в такие моменты египтяне и понимали лучше всего, что «мусташарин рус» работают не за страх, а за совесть, на благо их страны, помогая ей создать настоящую армию и восстановить национальный престиж, достойный места Египта в регионе.

Многое из того, что переживалось в ту пору как очень болезненное и важное, сейчас предстает несущественным. Главное же состоит в том, что тогда мы смогли за относительно короткий срок действительно помочь восстановить боеспособность египтян, укрепить их армию, создать задел, который позволил в 1973 г. начать успешные операции по прорыву линии Бар-Лева. Если бы политическая конъюнктура сложилась так, что можно было бы поработать в Египте подольше, как и предполагалось изначально, то трудно было бы предвидеть результаты Октябрьской войны, которая окончилась поражением Египта, но все же не столь трагическим, как то было шестью годами раньше. В этом есть и скромный вклад военных переводчиков, который позволяет многим из них считать время, проведенное в египетской армии, не как потерянные годы, а как подарок судьбы, давший возможность испытать свои силы, убедиться в нужности своей профессии и, конечно, познакомиться в деталях с исключительно интересной страной, чтобы сохранить о ней воспоминания на всю жизнь.