Толедский собор
Шрифт:
Однажды утромъ Габріэль обратился къ тетк съ вопросомъ, который давно уже хотлъ ей предложить, но все не ршался. Ему хотлось знать, гд теперь Саграріо и что произошло въ семь брата.
– Послушайте, тетя, вы добрая, вы скажете мн… другіе все не хотятъ сказать. Даже болтунъ Тато не говоритъ. Что случилось съ моей племянницей.
Лицо старухи омрачилось.
– Это было большое несчастье, Габріэль, неслыханный позоръ для собора! Ужасно, что безуміе свило себ гнздо въ самой уважаемой семь верхняго монастыря. Мы вс здсь славимся добродтелью; но семья Луна была выше всхъ, даже выше Вилальпандо, занимающихъ второе мсто посл васъ. Ахъ, если были бы живы твои родители!… Виноватъ больше всего твой братъ… Слишкомъ онъ простъ, и не видлъ опасности, гордясь своей дочкой…
– Но что же собственно произошло, тетя?
– Да то, что часто бываетъ
– Что же случилось съ моей племянницей?
– Да то, что когда кадетъ вышелъ въ лейтенанты, его вызвали въ Мадридъ. Горе было ужасное. Влюбленная парочка долго-долго прощалась; они точно не могли оторваться другъ отъ друга.
Твой глупый братъ и его дура жена (да почіетъ она въ мир!) тоже ревли. Лейтенантъ общалъ прізжать каждое воскресенье и писать каждый день. Вначал такъ и было. Но потомъ онъ все рже являлся самъ и все меньше писалъ – занятъ былъ въ Мадрид другими длами. Бдная твоя племянница истомилась отъ горя, поблднла, исхудала. А потомъ, въ одинъ прекрасный день, она исчезла изъ дому… ухала одна въ Мадридъ. И до сихъ поръ…
– Ну, а что же потомъ? He нашли ее?
– Твой братъ совсмъ растерялся. Бдный Эстабанъ! Онъ иногда по цлымъ ночамъ стоялъ на галлере въ одной сорочк и смотрлъ въ небо стеклянными глазами. О дочери нельзя было упоминать при немъ: онъ приходилъ въ ярость. Мы вс цлый годъ ходили мрачные, точно похоронили члена семьи. Чтобы нчто подобное случилось въ собор, гд мы вс жили въ святости, чтобы въ благочестивой семь Луна могла оказаться двушка, которая ршилась уйти къ своему возлюбленному, не боясь Бога и людей… этого никто не ожидалъ. Видно, она уродилась въ своего дядю Габріэля, который считался святымъ, а потомъ разбойничалъ въ лсахъ и скитался по міру, какъ цыганъ.
Габріэль не сталъ возражать противъ представленія тети Томасы о его прошломъ.
– А посл побга было что-нибудь извстно о ней?- спросилъ онъ.
– Въ первое время часто доходили слухи. Мы знали, что они жили въ Мадрид вмст, сначала очень мирно и хорошо, совсмъ какъ мужъ и жена. Даже я думала, что онъ въ конц концовъ женится на Саграріо. Но черезъ годъ все кончилось. Онъ сталъ тяготиться ею, и семья вмшалась: требовала, чтобы онъ ее бросилъ ради своей карьеры. Впутали въ дло полицію, чтобы запретить ей приставать къ нему съ жалобами. А потомъ неизвстно, что съ нею сталось. Я слышала про нее отъ людей, здившихъ въ Мадридъ. Ее тамъ встрчали… но ужъ лучше бы, чтобы никто ее не видлъ такой. Позоръ это для семьи, Габріэль, и большое несчастіе! Она, несчастная, сдлалась продажной женщиной. Мн говорили, что она была больна и теперь еще, кажется, не выздоровла. Да и не мудрено. Пять лтъ такой жизни. И подумать, что это дочь моей сестры… Она, бдная, умерла съ горя. А Эстабанъ совсмъ опустился посл своего несчастія. Да и я, какая я ни сильная, всетаки прямо съ ума схожу, когда подумаю, что двушка изъ моей семьи сдлалась падшей женщиной, превратилась въ забаву для мужчинъ, и живетъ одна, точно у нея нтъ родныхъ.
Сеньора Томаса утерла глаза платкомъ. Голосъ ея дрожалъ.
– Вы, тетя, добрая,- сказалъ Габріэль.- Почему же вы то не заботитесь о несчастной двушк? Нужно ее разыскать и привести сюда. Слдуетъ прощать людямъ ихъ прегршенія и спасать несчастныя жертвы.
– Да разв я этого не знаю? Сколько разъ я объ этомъ думала; но я боюсь твоего брата. Онъ добрый человкъ; но онъ приходитъ въ ярость при одномъ упоминаніи о дочк, и ни за что бы не потерплъ ея присутствія
въ благочестивомъ дом вашихъ предковъ. Да къ тому же, хотя онъ этого и не говоритъ, онъ боится нареканій, боится сосдей; вс вдь знаютъ о скандал съ Саграріо. Но, это пустяки; съ сосдями легко справиться; они рта не раскроютъ, если я вступлюсь за нее. Я боюсь только твоего брата.– Я вамъ помогу!- сказалъ Габріэль.- Только бы ее разыскать, а я ужъ берусь уговорить Эстабана.
– Трудно ее найти. Давно о ней ничего не слышно.- Ну, да я подумаю, какъ бы это сдлать.
– А каноники? А кардиналъ? Разв они допустятъ, чтобы она вернулась сюда?
– Да многіе, врно, ужъ забыли о томъ, что было. Мы можемъ къ тому же помстить ее куда-нибудь въ монастырь, гд она будетъ жить спокойно, никого не возмущая.
– Нтъ, тетя, это слишкомъ жестокое лекарство. Нельзя спасти ее для того, чтобы лишить сейчасъ же свободы.
– Ты правъ,- подтвердила старуха.- Нужно вернуть ее домой, если она раскаялась и согласна жить скромно. Я сумю зажать ротъ всякому, кто вздумалъ бы тронуть ее словомъ. И донъ Себастіанъ ничего не скажетъ, если намъ удастся вернуть ее. Что ему и говорить… Въ конц концовъ, врь мн, Габріэль… вс мы люди!
VI.
Въ собор принято было ни слова не говорить о правящемъ прелат. Габріэль помнилъ съ дтства эту традиціонную привычку. Говорили о предшествующемъ архіепископ, обсуждая его слабости и недостатки; это допускалось. Мертваго прелата никто не боялся, тмъ боле, что осужденіе предшественника было косвенной лестью его живому преемнику. Но если въ разговор упоминалось имя правящаго архіепископа, вс умолкали. Никто не говорилъ правды о прелатахъ и не осмливался оглашать ихъ недостатки, пока ихъ смерть не развязывала языки.
Въ лучшемъ случа позволялось обсуждать распрю между канониками, называть тхъ, которые, встрчаясь въ хор, обмнивались враждебными взглядами, какъ собаки, готовыя загрызть другъ друга; позволялось говорить также о полемик двухъ канониковъ въ мадридскихъ католическихъ газетахъ на вопросъ о томъ,- былъ ли потопъ всемірнымъ, или только частичнымъ, и обсуждать статьи, которыми они отвчали другъ другу разъ въ четыре мсяца.
Вокругъ Габріэля образовался кружокъ людей, которые чувствовали въ немъ ту притягательную силу, которую прирожденные вожди оказываютъ на людей, даже когда они молчатъ и не стараются вліять на окружающихъ. По вечерамъ кружокъ собирался у звонаря или, въ хорошую погоду, на галлере надъ дверью Прощенія, a no утрамъ сборнымъ пунктомъ было помщеніе сапожника, служба котораго въ собор заключалась въ показываніи "Гигантовъ" постителямъ. Онъ былъ слабый, больной человкъ, вчно страдалъ головными болями и голова у него была всегда повязана нсколькими платками, свернутыми ввид тюрбана.
Онъ былъ бдне всхъ въ верхнемъ монастыр, такъ какъ безвозмездно исполнялъ свою должность, въ надежд, что откроется вакансія на какое-нибудь платное мсто. Онъ былъ благодаренъ и за даровое помщеніе, отведенное ему ради его жены, дочери стараго церковнаго служителя. Помщеніе это было сырое и нищенское, пропитанное запахомъ дегтя и моченой кожи. Къ довершенію несчастія, у него каждый годъ рождался ребенокъ. Жена его, болзненная и худая, вчно ходила съ груднымъ младенцемъ на рукахъ, a no галлереямъ верхняго монастыря бродили старшія дти сапожника, блдныя, съ большими головами, худосочныя; они постоянно болли, но не умирали, и положеніе семьи было крайне бдственное.
Сапожникъ работалъ для городскихъ лавокъ, но зарабатывалъ очень мало. Уже на зар раздавался въ тишин монастыря стукъ его молотка. Этотъ единственный отзвукъ мірского труда собиралъ въ жалкое жилище сапожника всхъ праздныхъ людей верхняго монастыря. У него Габріэль заставалъ съ утра звонаря Маріано и своего племянника Тато, сидвшихъ на низенькихъ табуреткахъ. Отъ времени до времени звонарь бжалъ на башню, звонилъ въ опредленное время, и тогда мсто его занималъ или старый выдувальщикъ органныхъ мховъ, или кто-нибудь изъ другихъ служителей, привлеченныхъ толками объ этихъ собраніяхъ мелкаго соборнаго люда. Вс приходили слушать Габріэля. Революціонеру въ сущности не хотлось говорить, и онъ разсянно слушалъ жалобы соборныхъ жителей на ихъ нужду, но его заставляли разсказывать о далекихъ странахъ; слушатели широко раскрывали глаза отъ восторга, когда онъ описывалъ имъ красоту Парижа или величину Лондона, точно дти, слушающія волшебную сказку.