Толкиен. Мир чудотворца

«Песня звонкая, лети к Тому Бомбадилу, Отыщи его в пути, где бы ни бродил он! Догони и приведи из далекой дали! Помоги нам, Бомбадил, мы в беду попали!»

Первое появление Тома Бомбадила тоже сопровождается песней и пляской:

«Поспешайте, малыши! Подступает вечер! Том отправится вперед и засветит свечи».

Песня эта предостерегательно–поучительная:

«Не пугайтесь черных вязов и змеистых веток — Поспешайте без боязни вы за мною следом!»

Разумеется, кому–то песни и стихи Толкиена могут не понравиться. Но не стоит забывать, что большинство из нас читает их в переводе, да и потом английские критики изрядно постарались, чтобы выставить песенно–поэтическую часть творчества Толкиена не в самом выгодном свете. Сам же Толкиен любил напевать разные песенки, к тому же речь у него была довольно скорая, и под конец жизни он многое наговаривал на диктофон. Да, он любил и музыку, и песни, будто следуя пословице: «Всяк поющий творит молитву дважды».

Что же до Бомбадила, то каким бы древним он ни был, ему совсем не одиноко: ведь в своем «медвежьем углу» живет он с красавицей Золотинкой:

«О тростинка стройная! Дочь реки пречистой! Камышинка в озере! Трель струи речистой! О весна, весна и лето, и сестрица света! О капель под звонким ветром и улыбка лета!»

Чуть погодя хоббиты услышат чарующее пение самой Золотинки, и Толкиен говорит о нем уже без всяких загадок:

«И сквозь мерный шум дождя откуда–то сверху — наверно, с ближнего холма — послышался голос Золотинки, чистый и переливчатый. Слова уплывали от слуха, но понятно было, что песня ее полнится осенним половодьем, как певучая повесть реки, звенящая всепобеждающей жизнью от горных истоков до морского далекого устья. Подойдя к окну, Фродо очарованно внимал струистому пению и радовался дождливому дню, нежданной задержке. Надо было идти дальше, надо было спешить — но не сегодня».

Золотинка с Бомбадилом живут в истинно сказочном мире, где речь льется звонкой песней, как было в далекую–далекую Предначальную Эпоху, когда звучала великая музыка, которую играли Айнур с Эру. И хоббиты вдруг представили себе это совершенно отчетливо:

«Их испуганный слух отворила совсем иная повесть — о временах незапамятных и непонятных, когда мир был просторнее и море плескалось у западных берегов, будто совсем рядом; а Том все брел и брел в прошлое, под древними звездами звучал его напев — были тогда эльфы, а больше никого не было».

Теперь–то понятны слова Гэндальфа, которые он произносит почти в самом конце книги:

«Словом, я вас вот–вот покину. Я хочу толком поговорить с Бомбадилом, а то за две тысячи лет как–то не удосужился. Говорят, кому на месте не сидится, тот добра не наживет. Я на месте не сидел, отдыха не знал, а он жил себе и жил в своих лесных угодьях. Вот и посмотрим, сравним: нам есть что рассказать друг другу».

Тот же Гэндальф сказал Элронду, когда тот пожалел было, что не позвал к себе на Совет Бомбадила, «древнего, как море, Безотчего Отца Заповедных Земель»:

«…над ним не властно Кольцо Врага. Йарвен [так эльфы звали Бомбадила] сам себе хозяин и властелин… Он замкнулся в своем Заповедном Крае, очертив зримые лишь ему границы…»

Бомбадил — живое воплощение аристотелева счастья: он принадлежит к числу самодовлеющих личностей. Этот лесной дикарь и его жена–нимфа будто создали себе отдельный сказочный мир в огромном и без того изумительном мире Толкиена. Оттого образ Тома Бомбадила поражает, быть может, даже больше, чем другие, не менее замечательные герои, — и этим он от них, собственно, и отличается.

Наша галерея посвященных была бы не полной, обойди мы вниманием еще одного героя — вернее, героиню. Женские образы тем более восхитительны и во «Властелине Колец», и в «Сильмариллионе», что они редки. В предыдущих главах мы уже упоминали про Лучиэнь, Варду и Йаванну — героинь на редкость сильных. Но во «Властелине Колец» перед нами предстает прекрасная бессмертная эльфийская Владычица Галадриэль, близкая по духу Гэндальфу. Она, подобно Мелиан в Дориате, читает будущее в своих владениях — Лориэне.

Галадриэль прежде всего ясновидящая; высокая, статная златокудркая красавица, она чем–то походила на своего величественного супруга:

«Возраст по лицам Владык не угадывался, и только глаза, глубокие, словно море, но острые, как лучи Вечерней Звезды, говорили об их глубочайшей памяти и опыте древнейших мудрецов Средиземья».

Галадриэль, которую гном Гимли полюбит всем сердцем, едва ли не как истая ревнительница платонизма (62) , поправляет даже своего царственного супруга Келеборна, когда тот позволяет себе назвать Гэндальфа глупцом, ибо он увлек своих друзей в зловещие недра Мории:

62

Платонизм — направление позднеантичной философии I в. до н. э.; важный его элемент — противопоставление чувственного мира миру идей.

«Гэндальф Серый никогда не совершал безумных поступков, а тем, кого он вел через Морию, были неизвестны все его замыслы».

Галадриэль, оказывается, связывают с Гэндальфом особо доверительные узы, как и с орлом Гваигиром, которого она отправляет на выручку попавшему в беду Гэндальфу. Она же внимательно приглядывается ко всем братьям по Кольцу, и особенно к Фродо:

«Потом, словно связывая хранителей воедино, Владычица медленно обвела их взглядом — они не могли пошевелиться, пока она сама не опустила глаза».

Много позднее Галадриэль признается Гэндальфу, что самым слабым звеном в связке, объединившей братьев, был вспыльчивый Боромир, который из–за своей горячности едва не погубил все дело, да и самого Фродо.

Прогуливаясь по дивному Лориэнскому лесу, очарованный Сэм рассказывает Фродо о странных ощущениях, которые он испытал, ступив в сей благодатнейший эльфийский край и сравнив здешних эльфов с тамошними — раздел ьскими:

«Здешние привязаны к своей Благословении вроде как мы с вами к нашей Хоббитании. Они ли переделали по себе свою землю, или она их к себе приспособила, этого я вам сказать не могу, а только их край как раз им под стать. Они ведь не хотят никаких перемен, а тут и захочешь, так ничего не изменишь. У них даже завтра никогда не бывает: просыпаешься утром — опять сегодня… И магии ихней я ни разу не видел…»

Затем Галадриэль подвергает обоих хоббитов испытанию своим магическим зеркалом, словно предвидя, что на их–то плечи и ляжет самое тяжкое бремя, которое не сравнить с тяготами остальных братьев по Кольцу:

«Перед вами Зеркало Владычицы Лориэна. Я привела вас к нему для того, чтобы вы, если у вас достанет решимости, заглянули за грань обыденного зримого».

И что же они в нем увидят? Сэм — грядущие беды для Хоббитании в образе содрогающихся под ударами топора вековых деревьев… Ну а глазам Фродо явилось куда более тревожное видение:

«Но зеркальная чаша вдруг опять почернела — словно черная дыра в бесконечную пустоту, — и, всплыв из тьмы на поверхность зеркала, к Фродо медленно приблизился Глаз… Фродо с ужасом смотрел на Глаз, не в силах вскрикнуть или пошевелиться… Стеклянисто–глянцевое яблоко Глаза… ворочалось в тесной глазнице зеркала, и Фродо, скованный леденящим ужасом, понимал, что Глаз, обшаривая мир, силится разглядеть и Хранителя Кольца… Кольцо, ставшее неимоверно тяжелым, туго натягивало тонкую цепочку, и шея хоббита клонилась вниз… Глаз, постепенно тускнея, утонул, а в зеркале отразились вечерние звезды».