Только никому не говори
Шрифт:
Опять молчание.
– Нет, это невыносимо! И когда вы собираетесь?
– На днях. Как только Дмитрий Алексеевич вернёт мне мой блокнот с данными.
– Вы ему отдали блокнот? Зачем?
– На время. Ему нужно для каких-то там деталей. Не знаю. Он скрывает.
– Иван Арсеньевич, давайте подождём!
– Чего? Смерти свидетеля?
Итак, подозреваемые сидят по домам (ах, отрадненские закаты! Пурпур, золото, зелень и синева небес!). Пока сидят. Путь свободен! Вперёд!
Я вошёл в прохладный гулкий вестибюль, куда не входил уже одиннадцать лет. Старушка вахтерша
– Здравствуй, Петя! Как успехи?
– Какие успехи?
– Экзамен сдал?
– А-а… пустячок! Зарубежка. Эдгар По с Бодлером попались.
– О, декаданс, символизм, сфера подсознательного… и какие у тебя с ними отношения?
– На пять.
– Удачно. Пойдём уединимся.
Мы вышли на лестницу, на ту самую лестницу, где я когда-то уединялся с девочкой с романо-германского и где три года назад Вертер выпрашивал злосчастные
экзаменационные билеты.
– Ну, за тобой действительно следят? Или воображение играет?
– Не то чтобы… так мне кажется. Во всяком случае, мне звонили по телефону.
– Когда?
– После того кошмарного четверга… да, в пятницу, в двенадцать ночи. Все уже легли… я имею в виду жену и её родителей. А я занимался. Вдруг звонок. Выхожу в коридор, говорю: «Алло!» Кто-то спрашивает: «Это Петя?»
– Кто спрашивает?
– Черт его знает! Тихо-тихо, почти шёпотом. Должно быть, через платок, голос какой-то придушенный. Я говорю: «Петя». И он заявляет: «Что ты видел и слышал три года назад шестого июля на даче Черкасских?» Я говорю: «Ничего». А он опять: «Расскажи, что ты видел и слышал, — так будет для тебя спокойнее». Представляете?
– А ты?
– А что я? Я сказал: «На крыльце посидел в тенёчке и уехал в Ленинград. Ничего не знаю», — и повесил трубку.
– Молодец. Глядишь, с тобой ещё можно будет пойти в разведку.
– Лучше не надо. Что мне теперь делать?
– Тебе — ничего. А вот у меня, чувствую, весь план к черту летит… Ладно, давай разберёмся. Вспоминай. Борис: резкий, довольно тонкий голос… Дмитрий Алексеевич: горячий, страстный, чуть с хрипотцой… Актёр: роскошный бас, редчайший… Ну?
– Так ведь шёпот же!
– Голос-то хоть мужской?
– Наверное… Не знаю!
– Попробуем с другого конца. Твой новый телефон знали только Анюта и я. Дмитрию Алексеевичу я его продиктовал в субботу, а тебе звонили в пятницу…
– Да телефон я сам, дурак, дал.
– Кому?
– Актёру. Он спросил — я дал.
– При каких обстоятельствах?
– Когда мы яму закапывали… так тошно было. Я сказал, чтоб отвлечься, что я его по «Смерти в лицо» помню.
– Что такое «Смерть в лицо»?
– Фильм. Не видели?
– Нет.
– Боевик. Ничего. А он говорит, что сейчас в новом каком-то снимается. «Не хотите поприсутствовать?» Ну, интересно, конечно. И дал ему телефон.
– Кто
ещё слышал номер телефона?– Все, кроме вас, могли слышать. Вы как раз дом осматривали.
– Петя, я ведь русским языком тогда сказал, что среди нас — убийца!
– Это убийца мне звонил?
– А кому ещё ты нужен?.. Ладно, я тоже хорош, не сумел тебя прикрыть. Вообще-то я уверен, что никто тебя не тронет: нет смысла, и все же… Вот опять ты влез — и все идёт насмарку!
– Иван Арсеньевич, — мужественно возразил Вертер, — не меняйте никаких планов из-за меня. Я продержусь. Постараюсь не оставаться один. Сейчас с ребятами на теннис, потом в бассейн, потом.
– Да, сегодня будь на людях, но вообще придётся снять напряжение.
– А как?
– Василий Васильевич, бухгалтер наш, за меня сильно переживает. Он предложил пустить слух, что мои соседи по палате полностью в курсе и молчать не будут. Четверо тайных свидетелей, не считая меня, — какая уж тут тайна.
– А почему четверо? Я, бухгалтер и Игорь.
– И Дмитрий Алексеевич. Петя, ты видел в его мастерской портрет Любови Андреевны с дочерьми?
– Конечно. Я ж ему позировал три года назад. Портрет висит на самом видном месте, между окнами.
– Висел. Ты его рассматривал в деталях?
– Я вообще на него не смотрел. Там Маруся в чем-то красном… прямо бросается в глаза… неприятно.
– Портрет исчез в ту же ночь, когда тебе звонили.
– Ничего себе! А зачем он убийце?
– Дмитрию Алексеевичу тоже звонили той ночью, но просто молчали в трубку. Это- то и странно… если б его приняли за тайного свидетеля, как тебя, то принялись бы расспрашивать. Слушай, этот голос звучал угрожающе?
– Совсем нет. Меня как будто просили рассказать, просили как-то устало, почти безнадёжно.
– Удивительно! Что же нужно убийце? Я его не понимаю… Как он сказал: «Что ты видел три года…»
– «И слышал».
– «И слышал». Интересно. Ты ведь ничего не слышал?
– Ничего.
– Допустим, он предполагает, что ты вернулся с речки раньше. Само убийство ты видеть не мог, он это понимает: с такими прямыми данными наши поиски уже б закончились. Но, значит, ты мог что-то слышать из открытого окна. Что именно? Голос убийцы? Полагаю, это был не шёпот, ты б его узнал, искать опять было бы уже нечего. Крик Маруси? Их ссору? Какое-то имя, которое она произнесла? Какое-то слово… Нет, не понимаю… Мало данных: шаги и шёпот… Ты единственный, кто их слышал. Ну, вспомни: шаги и шёпот… Не соединяются? Никто не вспоминается?.. Ну, попробуй.
Петя вспоминал изо всех сил — напряжённое лицо, чуть слышное бормотание:
– Кусты шевелились медленно- медленно… я под землёй с Марусей… пауза… Вот пробежал из светёлки над погребом в комнаты… легко, быстро… а шёпот медленный, усталый, прошелестел безжизненно, словно совсем без интонации, знаете, словно текст прочитал, одинаково выделяя каждое слово…
– Ясно, боялся, что узнаешь. А с Дмитрием Алексеевичем и вовсе заговорить не рискнул… Или тот слишком хорошо знает голос, даже шёпот убийцы, например, своего Ники… Или история с портретом гораздо сложнее, чем я думал. Кажется, я начинаю бояться за художника.