Только никому не говори
Шрифт:
– XII век: мрачное средневековье, феодальная раздробленность, слабые ещё правители по крохам собирают Прекрасную Францию, — я выдержал паузу. — И представьте себе, именно тогда, восемьсот лет назад, случилось событие, имеющее связь с безумием Павла Матвеевича.
Среди моих слушателей произошло движение: у Вертера, как мы говорили в детстве, отвисла челюсть; Дмитрий Алексеевич всем телом подался вперёд, выражая нетерпеливое ожидание; Анюта мгновенно выпрямилась, голубые глаза сверкнули тревогой.
– Иван Арсеньевич! — воскликнул художник. — Все это непонятно, конечно, но… Если вы догадались
– Не догадываюсь, а знаю.
– Так кто же?
– Потерпите немного. В сущности, меня по-настоящему волнует только один момент, я должен его выяснить… Собственно, я пришёл посидеть в погребе, с вашего позволения, — я вопросительно взглянул на Анюту, она кивнула нехотя. — Ну и просто поговорить, уточнить…
– Но послушайте! Неужели какой-то французский Филипп Август… чем он вообще знаменит-то? Все, что до «Трёх мушкетёров», для меня в тумане… Нет, серьёзно, в истории Франции вы нашли ключ к разгадке преступления?
– Да. Разумеется, помогли ещё кое-какие обстоятельства. Например, история создания одного портрета…
– Моего? Вы знаете, где он?
– Он, по-видимому, увезён… далеко, за две тыщи километров… ну, что ещё?
– А вот что ещё, — Анюта тяжело глядела на меня. — Вот этот вот мальчик, который букеты кому-то дарил, а?
– Да, Пётр, объяснись, наконец. Давай до конца выясним твои отношения с убитой.
– Да не было у нас никаких отношений! — заорал он отчаянно.
– Не было? — заговорила Анюта низким вздрагивающим голосом. — Букеты… билеты! Ты взял в ту среду у Маруси билеты? Признавайся!
– Какие ещё билеты? — удивился художник.
– Да это уже неважно, Дмитрий Алексеевич, — начал я, но Анюта перебила:
– А для меня важно!
– Ладно, ладно… — сказал я рассеянно. — Помните, Дмитрий Алексеевич, сияющую, как вы выразились, Весну Боттичелли? В то воскресенье Петя привёз Марусе билеты по русскому языку, которые он выпросил у одного первокурсника: по ним вроде бы на экзаменах спрашивают. Так вот, именно к среде она обещала их переписать, и Петя явился за ними. После этого билеты с дачи исчезли. Но сначала объяснимся с букетами. Ты дарил Наташе Ростовой нарциссы?
– Ну и что? Мне Елена Ивановна поручила, наша литераторша, от имени класса преподнести. Можете у неё спросить, если не верите!
– Возникнет надобность — спросим, — разговор все больше начинал занимать меня. — Не волнуйся так. Маруся тебя поцеловала. Почему ты мне об этом ничего не сказал?
– Не придал значения.
– Мальчик, не морочь мне голову!
Петя покраснел и отвёл взгляд.
– Ну придал, придал. Слишком большое значение. Ну дурак! И не я один: все ребята решили, что она за мной бегает, когда ей вдруг вздумалось в университет со мной готовиться.
– Так она бегала или не бегала?
– Вы же знаете, — прошептал он.
– Знаю, не знаю… вы тут столько понакрутили… Расскажи для Анюты. Она этим очень интересуется. Правда, Анюта?
– Да, интересуюсь!
– Ну, Петя? Что произошло, когда вы с Марусей венки в лесу плели? (Он молчал.) Не стесняйся! Здесь, как и в палате, все свои.
– Ну… я хотел её поцеловать, а она выдала мне
по шее.– И что сказала при этом?
– Иван Арсеньевич!
– Что сказала? Петя вздохнул:
– Что я кретин.
– А ещё?
– «Кому ты нужен! Я люблю человека, до которого вам всем, как до неба», — вот что она сказала, и отстаньте от меня.
– Слышали, Анюта? Вы удовлетворены?
– Нет. Куда он дел экзаменационные билеты?
– Он их порвал.
– Значит, он виделся в ту среду с Марусей?
– Виделся. С убитой Марусей. Он видел её труп в светёлке на диване. Более того, он видел её в вашем погребе в гнилой картошке. (Анюта в ужасе глядела на меня.) Вы начинаете кое-что понимать? — спросил я с болью.
– Иван Арсеньевич! — решительно вмешался художник. — Мне не нравится ваш тон, я предупреждал. Давайте передохнем. Анюта, пошли чай приготовим, а?
Он подал ей руку, помог встать, она двигалась машинально — кукла-марионетка, — глаза потухли, и взгляд, как прежде, как в первую нашу встречу, был устремлён в пустоту. Ну и пусть! Я должен знать!
Дмитрий Алексеевич ходил в дом и обратно, принося чайную посуду, сахар, варенье и так далее… она не появлялась. Наконец был разлит чай, крепкий и душистый. Мы ждали, она подошла с блюдечком малины. За столом царила, если можно так выразиться, нервная тишина.
– Дмитрий Алексеевич, — сказал я, наспех покончив со своей порцией, — теперь вы позволите мне поговорить с Анютой? Поверьте, для меня это очень важно.
– При чем здесь он, — отозвалась она высокомерно. — Я ещё не впала в маразм и полностью отвечаю за себя.
– Тем лучше. Когда Любовь Андреевна узнала о вас с Дмитрием Алексеевичем, помните?
– Люба! — художник чуть не опрокинул чашку. — Знала?! Откуда?
– Знала, знала, — перебила Анюта брезгливо. — Обязательно нужно это ворошить?
– Обязательно.
– В мае. Я зашла к нашим, мама спала. Тут ты позвонил, — она взглянула на Дмитрия Алексеевича. — Не мне, маме, но я взяла трубку. Оказывается, она уже проснулась. Ну, по некоторым деталям… «ты», «Митя»… она кое- что поняла и взяла с меня слово, что все между нами будет кончено.
– Как вы думаете, её слова перед смертью: «Как ты могла!» — не намёк на происшедшее в мае?
– Да, наверное.
– Так. Павел Матвеевич, конечно, знал, что ночью вы имеете обыкновение просыпаться от малейшего шороха и не пользуетесь снотворным?
– Знал.
– Теперь такой вопрос. Если не ошибаюсь, на следствии вы заявили, будто спали с Марусей при закрытых дверях, то есть вас с ней разделяли три двери: в светёлку, на кухню и в вашу. Там ли это?
– Я соврала! — ответила Анюта в том духе раздражения, который точно характеризовал её отношение ко мне: я её безумно раздражал. — Да, соврала. Перед отъездом родители потребовали, чтоб наедине мы спали при открытых дверях. На всякий случай… они беспокоились
– Понятно! — воскликнул я в неизъяснимом волнении. «Боже мой! Какая тайна и… как все необычно!» Но не радость открытия, подтверждения, а тоска сжигала меня. Взгляд упал на перекопанную цветочную клумбу… — Сейчас я спущусь в погреб, проверю одно своё ощущение. Прошу публику не расходиться.