Только один человек

Вот тут Руководитель вторично повел на меня грозным оком, но потом все же продолжил, заговорив, как это вообще ему свойственно, весьма резонно и убедительно:

— Сам тот факт, что вы любите литературу, очень отраден, поскольку это одна из целесообразнейших форм культурного отдыха. Но я позволю себе спросить вас: почему бы вам не отдать свою дань, скажем, изобразительному искусству или, например, прогулке на свежем воздухе, не послушать прекрасную музыку, каковую создают разные выдающиеся композиторы, даа... Можно также посещать бальные танцы, слушать радио, посмотреть телевизор с его многообразными по тематике и такими интересными передачами, заняться каким-либо видом спорта, ну, положим, шахматами, почитать художествен... — и вдруг спохватывается: — Хотя нет, нет, это ведь как раз ваше... Да, так я вот тут говорил о шахматах. Шахматы — это ведь очень здорово, ну и вообще...

Молчание, мы ждем.

— Продолжайте, продолжайте, — подает вдруг голос Клим.

Вы видели второго такого наглеца — он взялся поучать Руково­дителя! Хоть бы на человека был похож, убожество, большеголовый шибздик...

Взвинченный до предела Руководитель решительно переходит к сложнейшему вопросу. Он снова смел, напорист, непреклонен:

— Если бы это зависело от вашего желания и было в вашей власти, как бы вы устроили жизнь?

— Свою, личную?

— Не-ет, дорогой, — ехидно отвечает Руководитель, — жизнь общества.

— Боже ты мой, — взволнованно шепчет респондент, — не ослышался ли я... Да я всю жизнь ждал этого вопроса!

— Неужто! — приходит в изумление Руководитель. — Выходит, вы уже размышляли об этом?

— Да я только этим постоянно и занимался, — задумчиво го­ворит респондент и вдруг оживляется: — Рассказать вам? Вы в самом Деле интересуетесь, как бы я устроил? — Он уже вышагивает взад-вперед по кабинету, водя взглядом по фотографиям. У женщин с глубоким декольте, как правило, серьезное выражение лица, по-видимому из соображений равновесия; те, что с закрытой грудью, напротив, улыбаются; но есть и исключения — улыбка и декольте совмещены; лица двух дамочек изображают фальшивый трагизм; а вот и тот, раздутый от чванства, которого накануне три раза зачернили, он уже выставлен на стенде, на самом видном месте, рядом с каким-то язвительно улыбающимся юнцом, а бок о бок с этим последним недоверчиво кривит рот какой-то тонкогубый скептик. Есть и добрые лица, ребенок улыбается. «Как бы я устроил? — снова спрашивает респондент, лицо у него возбужденное. — А вот как: заполнил бы весь город карцерами». «Что-что?! — не верит свойш ушам Руководитель. — То есть как это карцерами... Да ведь это же деспотизм!»

— Нет, дорогой, от деспотизма храни меня бог, — успокоительно улыбается респондент. — Это не будут карцеры в обычном понимании, это будут карцеры-люкс...

— Как это прикажете понимать...

— Ваше удивление вполне закономерно,— соглашается респондент: — Есть на свете слова, которые не терпят соседства, как вот и в данном случае: правда же, ну где «карцер» и где «люкс»!» Но вместе с тем не сыщешь на свете двух таких слов, которые бы хоть однажды не вступили друг с другом в связь, что мы и наблюдаем теперь. Это был бы карцер-люкс, до отказа набитый полками, сплошь уставленными книгами, с мягким удобным креслом и лампочкой-грибком на уютном столике; это был бы карцер-мечта для каждого любителя книги; что поделаешь, не всякому сподручно читать в библиотеке. Для вошедшего в созданное мною заведение по своему желанию эта комната будет и в самом деле просто-напросто люксом, но для очень многих — карцером-люкс. С этого, пожалуй, мне и следовало начинать. Я и мне подобные — а это была бы бессчетная армия Климов — ходили бы с улицы на улицу; и вот, скажем, идем мы, прошлись туда, прошлись обратно, а стену все подпирают одни и те же два парня. Стоят они, поплевывают, посвистывают, никуда не спеша и не намереваясь идти, и бестолку молотят языком: плевать им с высокого дерева на время, на то — ночь это или ясный день; не считая часов, торчат они себе под стенкой, отпускают непристойности в адрес мимоидущих девчонок, зубоскалят, а то, глядишь, затянут песню или начнут скуки ради пинать друг друга под микитки, а уж я или мне подобные тут как тут — хвать голубчиков и прямым ходом в вышеописанный карцер.

— Силой? — интересуется Руководитель и в первый раз что-то записывает.

— Да, да, силой, — твердо говорит респондент, он непоколебим,— а если понадобится, то и с выкручиванием рук. Знаете, что я вам скажу, дорогой мой, одни верят в родительский авторитет, другие — в благотворное воздействие школы, ячейки, организации, те — в гены, эти — в колотушки, да бог его знает, во что только не верят, на что не уповают, а, по мне, так нет ничего лучше этого моего карцера-люкс. Постоит, постоит ваш оболтус, упершись бараньим взглядом в потолок, поглазеет бессмысленно на стол, шкафы и полки, — мы, естественно, размещаем этих обалдуев порознь; окна зарешечены, двери закрыты крепко-накрепко, а за дверью сторожит какой-нибудь Клим, сидя на стуле с открытой книжкой на коленях, — так вот, помается, помается он таким обра­зом и бухнется на белоснежную постель; похлопает некоторое время глазами да и уснет. Вот поначалу и все. Родители, разу­меется, предупреждены: «Не тревожьтесь, милейшая, ваш сын на­ходится в карцере-люкс». — «Да, да, уважаемый, только бы вы отвадили его от улицы, а то шатается вечно невесть где...» Ото­спится наш недоросль и снова давай пялить глаза на потолок, ан, глядь, его уже беспокоит голод. И тут какой-нибудь Клим спрашивает из-за дверей: «Что вам подать: чай, молоко, какао?» «Пусть будет какао, — откликается юнец, — почему меня аресто­вали...» Но какой-нибудь Клим обходит этот вопрос молчанием: «Сколько ложек сахара положить?» «Четыре, — отвечает тот, — за что меня схватили...», а тот же какой-нибудь Клим: «Какой вы сыр предпочитаете: гуду, имеретинский, сулгуни?» — «Сулгуни, почему вы меня задержали...» А в это время какой-нибудь Клим уже подает ему завтрак. Юноша завтракает: намазывает хлеб маслом, очищает яичко от скорлупы, и это его немного раз­влекает. «Сигарету желаете?» — «Да, пожалуйста, с удоволь­ствием». — «Мзиури», «Колхети», «Люкс»?.. Но каких-нибудь развлечений ни-ни-ни, упаси боже! Никакого радио, телевизора, телефона: наша комната ведь не только люкс, она в некотором роде и карцер... Юнец дымит папиросой, по-прежнему глядя в пото­лок, а потолок-то весь расписан буквами — а, б, в, г, д, е... Ведь превосходная идея, а, Клим?

— Замечательная! — восклицает Клим, да и кто мог ждать от него другого ответа.

— Затем подходит время обедать... Первое блюдо, второе, третье, салат, какой хотите: с постным маслом, с уксусом, жела­ете — без уксуса... «Почему меня держат под замком, а?» На что Клим: не твоего, мол, ума дело. А подними парень шум, начни размахивать руками-ногами, только прикрикни на него: «Цыть!», и он мигом умнет обед. Потом, глядь, снова уставился в потолок, а на потолке — азбука, и тут любой Клим спрашивает, словно бы невзначай: может-де, полистал бы что-нибудь, вон там в шкафу полно книг... И тут юнец... приоткроет шкаф. Для начала это будут детские книжки с большими буквами, с яркими картинками: «Коза и Гиго», «Лисица и перепел», ну и прочее в том же духе. Прочитает книжку по доброй воле — хорошо, а не достанет терпе­ния заниматься чтением, какой-нибудь Клим категорически ему объявит: «Мы вас не освободим до тех пор, пока вы не перечитаете все книги из этого шкафа»...

— Но это же насилие, — говорит Руководитель, — конкретная личность избирает то или иное общественное мероприятие по собственной воле...

— Речь пока идет о недоросле-бездельнике, сударь вы мой, — разъясняет респондент, — я б никогда не счел себя вправе схватить и запереть под замок какого-нибудь, к примеру, порядочного химика, — и вдруг, на миг призадумавшись: — а впрочем, будь я последний сукин сын, если бы это повредило химику из числа людей малообразованных.

11

— К-хх,— натужно выдыхает воздух Руководитель, ощупывая себе пальцами скулы и шею — гладко ли он выбрит — и между тем надумывает, глядя на Клима: — Да, но чем провинился какой-нибудь Клим, чтобы сторожить и обслуживать круглый день того или иного бездельника?

— Во-первых, я упомянул, что на коленях у Клима лежит раскрытая книга, а потом, человек всегда может найти для себя какое-нибудь безобидное развлечение.

— Например?

— Поиграть словами.

— Как это — поиграть словами?

— А я вам сию минуточку объясню. Вот, допустим, вот... Да, вот возьмем хотя бы нашего Тамаза. Какую должность он занимает?

— Он младший научный сотрудник.

— Очень хорошо. А до этого кем был?

— Лаборантом.

— Агааа... вы его, значит, выдвинули...

— Да.

— Следовательно, слово «младший» в данном случае означает повышение?

— Совершенно верно.

— Так вот, мы можем получить отсюда замечательное сочетание: «возомладшенаучносотруднили».

Тут Руководитель уже в третий раз взглядывает на меня грозно.

— Теперь возьмем обратный пример. Предположим, Тамаз снова становится лаборантом. Как бы он сам мог об этом сказать?

— Меня вернули на прежнее место лаборанта. — Это говорит Руководитель.

— Нет, тут должно чувствоваться и то, что его понизили!

— Меня снова понизили до лаборанта.

— Короче!

— Низвели в лаборанты.

— Еще короче!

— Меня понизили.

— А лаборант где же? Нужно, чтобы одно-единственное слово вместило в себя по смыслу и понижение и лаборанта.

— Одним словом выразить все это невозможно.

— Почему?

— Ну, попытайтесь сами, если, по-вашему, это возможно.

— Получается замечательное слово: «низлаборантили», — говорит Человек. — Видите, оказалось, что очень даже возможно. Вот так бы и забавлялся, играя словами, какой-нибудь Клим.

А Клим:

— Отлично, маэстро!

Ах Руководитель... Он опять, уже в четвертый раз, взглянул на меня угрожающе.

Тишина. Клим восторженно взирает на респондента, респон­дент думает о чем-то о своем, так же о чем-то о своем думает и руководитель; один я не знаю, что мне делать и как быть, и только беспокойно тереблю галстук, а в голове тяжело ворочается страшное, ужасающее слово — «низлаборантили»... И нужно же было напороться на таковского! Кто мог мне помешать попросту пройти мимо, подумаешь, велика важность, оставить в стороне одного какого-то фотографа! Но теперь уже поздно, когда в дело вмешался Руководитель, хотя, как мне кажется, он и сам готов пожалеть, что сюда заявился. И все же как он напорист, — дай ему бог здоровья! — и как замечательно последователен в своих суждениях!