Только один человек

— А что мне делать до завтра?

— Чеши яй.., брательник!

Иной раз Рексач приводил плюгавого музыканта с завязанными глазами: «Переступи, таак, хорошо... шагай, шагай, — подталкивал он его, — воот, стань вот здесь и пиликай». Не будь у плюгавого музыканта на глазах повязки, он, наверное, упал бы в обморок, такие котята, щенки, белки, мышата, зайчишки, червяки, поросята засели в могучих телах восстановленных.

«А ну, братцы, наставьте уши, это Мендхельсон. Видите, какая благородная, патриотическая музыка. Такими должны быть и ваши морды, мои кровинушки...»

Так или эдак, наконец-таки настааал великий день официальной потасовки — в город на соревнование пожаловали тэруэльские ватер­полисты. Оо-х, три гола! — улица Рикардо!! В тогдашнем ватерполо состязались друг с другом две пятерки. Бесаме ввели в команду за­пасным игроком, ему заново тщательно обрили голову с чуть колы­хавшейся свежей порослью, и признанный каллиграф нарисовал у него на макушке начальную букву города Алькараса — «А» и рядом с ней номер шесть. Зал встретил ватерполистов овациями, в инкрусти­рованном серебром кресле восседал-рассиживался сам великий герцог Лопес де Моралес. Какой-то буйно-праздничный подъем сви­репствовал в бассейновых пределах, горнисты во все легкие наярива­ли на гремящих трубах что-то весьма и весьма лихое. Восстано­вленные в полной готовности выстроились у самого водного окоема. Бесаме с робкой почтительностью оглядывал разухабисто настро­енную публику, когда зал сотрясли неистовые вопли и аплодисмен­ты — это пожаловал лучший ученик Рексача. Долговолосый малый там же разделся, бросив одежду на вытянутые руки двух сопровож­дающих, и стал в ряды алькарасских избранников. Какой здравомыслящий человек посмел бы обрить ему голову и написать нумер! В тэруэльской команде тоже был один такой, без нумера и косматый, но только на груди у него был раздраконен какой-то пейзаж. При появлении главного судьи оркестранты грянули что-то особо бра­вурное, но музыку покрыли овации. Судья был в лоснящемся фраке, на шее у него сверкала искусственная бабочка, а голову украшала внушительная судейская шляпа. Он торжественно предстал перед стоящими в одном исподнем восстановленными, которые, следуя доброму обычаю, должны были публично принести присягу. Первый говорил судья: «Шпагой великого герцога клянемся...», «Клянемся немся, емся, ся», — гудели вподхват мощные голоса восстановленных, весь зал, вкупе с герцогом, стоял, — «что в братском состязании будем честными...», «честными, ными, ими», «правдивыми и безупречными...», «и безупречными, упречными, речными», «и друг друга как над водой, так и в воде будем любить...», «будем любить, бить, бить...» Аплодисменты вновь сотрясли зал, а затем по знаку того же судьи ватерполисты сошлись лицом к лицу и, по давнему баскскому обычаю, поцеловали друг друга в плечо; и тут наш Бесаме чуть было не взвизгнул: запасной тэруэльцев Т-шестой, незаметно для окружающих, но притом довольно больно укусил его в плечо — не ждал этого Бесаме, а то разве удивил бы его какой-то укус? А долговолосые меж тем сторожко, на цыпочках, направились друг к другу, затем медленной медленно пригнулись, молниеносно соприкоснулись кончиками указательных пальцев, будто бы пробуя раскаленный утюг, и тут же отпрянули в разные стороны, словно бы обжегшись. Рубец бывшей пятнадцатипудовой свиньи по жребию достался тэруэльцам, и их тренер, весь расплывшись от счастья, довольно проурчал себе под нос: «Ух, мамочка родная! Теперь ...я всех невест в вашем роду...» Рексач тоже как следует загнул, но в другом духе, а напоследок напутствовал своих: «Не забывайте про Мендхельсона!»

Единоборство началось с разведки, люди добрые. Тэруэльцы вручили мяч своему вратарю, соперники разместились попарно, но на досягаемом для ноги расстоянии друг от друга, и замерли торчком над поверхностью воды, только кое-кто из наиболее отважных нет-нет подстрекательски выставлял вперед руку — а ну-де, если ты настоящий смельчак, попробуй ухватиться пальцами за мою руку, а ну, попробуй...

Тишину затаившего дыхание зала лишь изредка нарушали едва слышные всплески; невероятное напряжение змеей извивалось в мутной воде... Неожиданно третий нумер алькарасцев применил хорошо отработанный прием: он умел так заправски заливаться соловьем, что мог ввести в заблуждение даже старого опытного кота, и когда четвертый нумер тэруэльцев, который держался на плаву спиной к нему, удивленно оглянулся — откуда-де взялся в бас­сейне соловей?! — четвертый нумер алькарасцев со скоростью мысли прихватил его ногу своими нижними конечностями и с Мендельсоном на лице стал ждать решения противников. Если бы в такой ситуации Т-четвертый осмелился что-либо предпринять, то горе ему — в тот же миг его правая нога была бы переломлена, поэтому он вынужден был смиренно молчать и не рыпаться. И если бы по его знаку — таким знаком служил у них высунутый язык — их вратарь не уступил алькарасцам мяча, то, как вам известно, ему пришлось бы на той своей ноге поставить крест. Бывший свиной рубец был по заслугам передан третьему нумеру алькарасцев, но тутему что-то отрывисто рявкнул лучший ученик Рексача и, мигом по­лучив в свою сторону мандражный пас, бросился вплавь и беспре­пятственно пошел к воротам противника, играя между рук рубцом, затем вскинул вверх свою грозную руку, яростно замахнулся — и ох! как загудели зрители, как преданно они скандировали: «Аль-ка-рас, каррас!». Рексач только теперь почесал с самого начала раззудев­шуюся на нервной почве спину, а А-четвертый возвратил ногу Т-четвертому.

Вратари сменились, долговолосый т-цев с совершенно искажен­ным от злости и отчаяния лицом перекусал себе все пальцы подряд; разве же это дело — мяч у тебя в руках, а гол забивают эти скоты. Тэруэльцы возобновили игру, послав мяч с предполагаемого центра вратарю. Снова наступила тишина и осторожное телепание на по­верхности, а потом долговолосый т-цев, раззявив пасть, как голодный волк, и набрав побольше воздуха, исчез, растворившись в мутной воде. Тут долговолосый а-цев вовсю забарахтался, ожесточенно раз­махивая руками-вперед и в стороны, чтоб его не прихватил нырнув­ший, но в арсенале у тэруэльцев тоже имелся прекрасный прием: долговолосый ринулся под водой в дальний угол бассейна, вцепился в ногу А-пятого и передал ее своему подручному — Т-пятому, а сам быстренько под водой же уплыл обратно и с самым безобидным видом вынырнул точно на своем месте, ибо даже в мутной воде он велико­лепно различал все ориентиры, да к тому же он, проклятый, тоже, оказывается, в совершенстве знал Мендельсона или кого-то подоб­ного, а из-за высунутого языка А-пятого никто не смог сразу напасть на Т-второго, который послал переданный ему вратарем рубец Т-третьему, тот — своему чубатому капралу, а капрал богатырским броском загнал мяч в сетку. Представьте себе, там-сям раздались даже жиденькие аплодисменты — так же, как в любом городе, в Алькарасе зритель был, как нигде, объективный.

Когда в сетке а-цев забарахтался второй, а затем и третий мяч, то, хоть в этом не было совершенно никакой вины человека-чугуна — ведь он оставался на суше, — зрители в одну глотку завопили: «Рек­сач сапожник! Рексач дерьмоо!», а все это по сути произошло из-за Т-второго — он, словно бы по ошибке, уступил свою ногу А-второму, и тот крепко-накрепко прижал к себе этот неожиданный подарок, но оказалось, что доброхотный жертвователь знал какой-то контр­прием, потому что тут же высунувший язык А-второй, который молил о рубце, вдруг уступил его противнику. Третий гол, как принято говорить, был забит аналогично — разгневанный А-второй опять принял коварно подсунутую ему ногу и, всеми силами стараясь исправить свою давешнюю ошибку, как клещами впился в нее своими конечнос­тями, да так ее зажал, что, будь это даже камень, и из него бы, ка­жется, потекло масло, однако вся прелесть контрприема заключалась в том, что он действовал тем эффективнее, чем больше лез из кожи обманутый.

Тут была произведена тактическая перестановка: к Т-второму переместился А-первый, но безотказная приманка и его также завела в капкан, а косматый а-цев, которого снедала ярость и вовсе не тревожила судьба сокомандника, поступил несолидарно — обуянный страстным желанием забить три гола, он, будто не заметив высунотого языка товарища, не уступил мяча, а предпринял бросок издалека. Бросок, правда, получился очень мощный, но, как говорится, не в ту графу — рубец лишь вдребезги расколол хрустальное стекло золотых часов, которые были глубоко запрятаны в переднем брючном кармашке одного болельщика, а А-первого со сломанной ногой опрометью потащил в раздевалку целый отряд лекарей, там ему с деловитой суетой, под заученно-бездушные уговоры: «Ничего, милый», «Потерпи, дорогой» — живо наложили заранее подготовленную влажную повязку, а тэруэльцы об эту самую пору загнали в сетку четвертый рубец.

Нет, господа, что там ни говори, но это было уже слишком! Весь зал застыл, как залитый желе. И в самом деле, как это так: выступать в своей провинции, в своем возлюбленном городе, в мутном лоне родного бассейна, перед преданными и обожаемыми своими согражданами и проигрывать со счетом четыре — один?! Нет, господа, нет... Все повскакали со своих мест и разверзли пасти... Для Рексача было уже мало дерьма, его обзывали и похуже, а один истинный интеллигент кричал вне себя: «Вы, как тренер, хромаете на обе ноги, синьор Рексач!», и давший трещину человек-чугун отвел в сторону запасного игрока и ну ему торопливо нашептывать: «Слышь, мой Бесаме, на тебя одного вся надежда, не подкачай, милок! В твоих руках сейчас честь, совесть и достоинство всего города. Даю слово, что даже за два гола я совершенно бесплатно буду водить тебя четыре дня подряд в конец улицы Рикардо. А ну глянь-ка сюда», — и он, чуть откинув полу куртки, показал своему запасному прикрепленное к подкладке сверхблаженное сверхчудо — женщину в пикантном дезабилье, небольшую репродукцию с работы одного художника по фамилии Рубенс. Он продолжал вертеть ее перед вылупленными от изумления глазами Бесаме, то и дело натягивая подкладку куртки. «Если ты сегодня не оплошаешь, то будешь баловаться с такой вот красулей на пуховике, мой Каро...» И на смену А-первому головой в воду бултыхнулся распаленный до высшего накала детина.

Попридержите дыхание, господа, еще немного и в ватерполо начнется новая эра, мы все вот-вот станем тому свидетелями и потом будем заносчиво трепаться перед соседями, знакомыми и незнакомыми, что присутствовали на таком неописуемом зрелище, которое поразило бы и акулу, если предположить, что ее пустили б в эту мутную воду.

Все начинается с разведки, милые вы мои, так почему же это невиданное зрелище должно было составить исключение — разбившиеся по парам, держась стоймя на плаву, пока что едва-едва, осмотрительно шевелили крысоносными и кошконосными конечностями, у всех у них отросло по десять ушей и еще поболее глаз, тела их со вздыбленной шерстью так и дрожали от напряжения, но главное, главное в этом деле все ж таки чутье... Зрители притихли в ожидании чего-то грандиозного — кто сказал, что нет предчувствия! — они знали, они всем своим существом предчувствовали приближение че­го-то великого и, вытянув шеи, с крепко стиснутыми зубами и расши­ренными ноздрями, ловили каждый вершок зрелища, едва дыша от возбуждения, кто-то даже, пересилив себя, совладал с кашлем, и как раз именно в этот момент Бесаме почувствовал, как к его колену прикоснулся кончик ноги того мастера жульнических проделок. Вы думаете, он не мог дотянуться, мог, да еще как мог, и, разумеется, принял бы этот дар, и не просто принял бы, а схватил и впился бы в него — ох как — изо всей мочи, со всей ненавистью, но в нем загово­рил некий огромный талант — тароватая на выдумку плутоватость попавшего в город крестьянина, которая в нем со временем все бо­лее совершенствовалась, — и он не стал очертя голову бросаться в бой, а через не могу обуздал себя, хотя руки и ноги у него так и зудели от нетерпения. А Т-второй повторно предложил ему с показным простодушием свою якобы безобидную ногу — ох, какой подарок, оох! — с виду Бесаме продолжал бездействовать, на самом же деле времени он не терял, с лихорадочной быстротой обдумывая что-то, причем перед его мысленным взором беспрестанно маячила как предостережение переломанная голень предшественника. И вот он принял решение. Сперва он одной ногой крепко зацепил коварный подарок — в глубине глаз Т-второго на миг промелькнуло злобное торжество, — затем потянулся рукой, якобы в помощь своей ноге, и даже пригнулся для этого, и вдруг внезапно схватил своего противника за глотку, да так сжал, что у Т-второго по-настоящему вывалился язык, и тэруэльцы мгновенно уступили пузырь Бесаме, который, пренебрег­ши истошным воплем капрала: «Пасуй сюда!» — опрометью ринулся вплавь к воротам противника, легко играя рубцом между рук, однако он успел приметить, что капрал т-цев нырнул в воду, и поэтому от­плыл в сторону, вскинул над водой руку с пузырем и так переждал, пока капрал т-цев после тщетных поисков в мутной воде ног Бесаме несолоно хлебавши вынырнул на поверхность, удивленно тараща глаза. Тут Бесаме прицелился и бахнул отяжелевшим от воды мячом прямо ему в харю, да так бахнул, оох!, а потом снова овладел отра­женным мячом и вторично наотмашь размахнулся... Теперь вратарю т-цев оставалось утешаться только тем, что сам он не был частью разлетевшейся в клочья сетки. «Бесамээ, звеээрь!» — в любовном во­сторге орал народ, присутствующие, общество. А отряд лекарей про­ворно волок в пункт Т-второго и капрала тэруэльцев, этих только что плутовавших удальцов, валявшихся теперь без сознания, бессильно свесив с носилок свои мощные длани, причем пейзаж на груди капра­ла т-цев приобрел теперь новую окраску — живой крови. «Бесамеэээ, бравоо, Бесамеэээ, браво, салют!» — надрывался народ, а капрал а-цев подплыл к Бесаме, чтоб наказать его за недавнее ослушание, но не успел он прошептать: «Почему ты не дал мне пас, сука!», как Бесаме переломил ему мизинец и большой палец, — эти главные два пальца, эту альфу и омегу ватерполо, — которыми вцепляются в мяч.

Нервозно кусавший побелевшие губы тренер т-цев, на котором совершенно не было лица, решил использовать новую тактику — поскольку два его самых дошлых игрока испарились меж водой и сушей, он приказал сигануть в воду двум ражим парням из запасных — это были силовые бойцы, но Бесаме уже сорвался, и сорвался не просто как отлетевшая брючная пуговица, а как неудержимый горный обвал, и прежде чем буйство трех улеглось, Бернардо а-цев, улучив время, двумя индивидуальными прорывами сравнял счет. Между тем заварушка трех стихла, и если до сей поры по-испански экспансивные зрители не могли за шквалом брызг ничего толком разглядеть, то теперь все воочию узрели великолепный итог борьбы — оба силовых бойца свесили на сторону ворсистые языки, Бесаме Вод требовал подачи и, что и говорить, получил мяч, а получив, вприпрыжку понесся к воротам т-цев и так здорово навернул, что при следующем броске вратарь т-цев мигом унырнул в воду, а тренер т-цев, потеряв сознание, бессильно осел у края бассейна, и обморок его оказался настолько глубоким, что наиболее сообразительный член отряда лекарей поспешил схватить его за известное место, а весь зал, все алькарасское общество так неимоверно мощно скандировало: «Бе!! са!! ме!!, Бе!! са!! меээ!!», что проснулся не один только главный судья, — усиленно захлопал глазами и забравшийся где-то далеко в сено, не спавший всю ночь разбойник, у которого отняли возлюбленную; навострила ушки и притаившаяся за узеньким окном донна, причем ей на какое-то время даже померещилось, что народ так бурно приветствует ее вернувшегося бывшего поклонника, но нет, ох, нет, все восторги полностью относились к Бесаме, который теперь, уже в раздевалке-одевалке, пресыщенный похвалами, раздраженно выслушивал нестихающие застенные словословия; здесь же сидел, развесив уши, капрал а-цев, и Бесаме, чтобы окончательно утвердиться в своем превосходстве, бросил ему как бы между прочим: «Подай-ка мне вон те мои брюки, герой, да-да, вон те самые». Но главнейшее из главных ждало его тогда, когда Рексач вывел его на улицу, слегка ласково подтолкнул в спину и сказал: «Я с деньгами иду за тобой, а ты, Бесаме, а ну-ка, смиир-но, к концу улицы Рикардо шагоом арш!»

17

Как летит время?!

Как будто совсем незаметно...

Как это ни удивительно, но, оказывается, и в те времена деньги были распрекрасной штуковиной, оказывается — жрать хочешь, выпить хочешь, женщину хочешь, новые тряпки хочешь или вареный арбуз, почета-уважения хочешь или еще чего, короче — все, чего ни захочешь, все получишь за деньги.

Только надобно их иметь.

А у чубатого Бесаме их куры не клевали. Уж не говоря обо всем другом, одно капральство — восемьсот песо. Но пусть и это побоку! Ведь каждый гол приносил денежки. Но даже если всего этого не считать, состоятельные люди из числа болельщиков — герцоги, зеленщики, главы городов, официанты, древолесники, адмиралы, философствующие в угоду герцогу философы, контрабандисты и все про­чие им подобные — щедро сыпали на голову Бесаме всевозможные подарки за каждый ловко проведенный болевой прием и, конечно же, не могли нанести ему ни малейшего увечья — ведь у Бесаме, гордого Бесаме, был такой агромадный чуб! А уж эти любвеобильные сердцеизливающие донны! Ночью в окно влетал золотой медальон с драгоценным камешком и прядкой волос внутри, увернутый в благо­ухающую духами записку: «Носите тайно, К-о Т. К.». Бесаме откры­вал золотой складень и, сильно дунув, освобождал сей предмет от пряди. Золотую вещицу уносил кто-нибудь из бритоголовых а-цев, а записка и прядь волос находили свой конец в камине под ленивые зевки Бесаме. Ничего, жилось как будто недурственно...

А какая прелесть было выйти на улицу. Будь хоть дождь-пере­дождь, за Бесаме следовало худо-бедно человек сорок поклонников. Гордо и надменно ступал он по улице, а в уши ему словно мед капали исполненные почтительного восхищения слова: «Это Бесаме, Бесаме это, знаменитый Бесаме!» А по солнечным дням за ним тянулось по­добие пестрого выпукло-вогнутого хвоста — поклонники попадались разного роста и возраста и одеты были по-разному, ведь болельщи­ки — это особый народ... Встречные с растерянной и умильной улыбкой уступали ему дорогу и сразу же вливались в этот всеприемлющий хвост. Так и шагал великий Бесаме по завоеванному городу Алькарасу, а коли он, бывало, остановится у маленького окошка, в тот же миг останавливается и хвост. Бесаме протягивали пригоршню каштанов и при этом с него не брали денег, и он, ровно бы это его уди­вило, только пожимал плечами. Хорошо еще, что он трескал каштаны прямо с кожурой, а то, брось он кожуру на мостовую, алькарасцы пе­ребили бы друг друга из-за сувенира. И все это потому, что Бесаме со сногсшибательным достоинством пронес трехсложное наименование и честь маленького городка Алькараса по всей Испании: в Валенсии — 8:3 и в Сарагосе — 8:1; в Альбасете — 8:2 и в Сеговии — 8:5; в Пеньяррое — не припомню; в Вальядолиде, Бургосе и Памплоне — соответственно — 8:1, 8:0, 8:0; в Бадахосе — 8: ни одного и в Мадри­де [56] — 8 и всего один... В промежутках между этими играми они всег­да возвращались в родное лоно, были встречи, то, другое, браво, туш, цветы. «Мы с ним сидели за одной партой, — говорил Тахо, — будь я последняя стерва, если вру...», но ни одна баба ему не верила. В поездках Рексач возил специально для Бесаме особый провиант — еду и питье, чтобы учтивые и всегда готовые к услугам и ко всему про­чему повара хозяев не подсунули ему в еду в день игры чего-нибудь послабляющего. Когда Бесаме тренировался, Р. Д. Ж. Рексач, при­сев на корточки где-нибудь поблизости на полянке, старательно на­резал лучок для шашлыка из наисвежайшего мяса, а после игры, согласно священному адату гостеприимства, состоялся банкет, и хрустальная посууудаа... У Бесаме был отменный аппетит.

56

Мадрид — город в Испании. (Прим. авт.)