Только один человек

Солнце, великий Гелиос, стояло высоко.

К ногам юноши с грохотом рухнула глыба. Но он — слепой был или что, а, может, и глухой в придачу — даже не дрогнул; нет, верно, глаза ему застило солнцем: взглянув вверх, он прикрыл лицо ладонью.

Вверху, на гребне утеса, хмуро насупившись, стоял верзила-разбойник с мечом в руке, весь насыщенный холодной яростью. Один вид его наводил ужас. Он, конечно, и заговорил по-разбойничьи:

— А ну, подымайся сюда!

Путник мельком глянул на него и зашагал дальше, обойдя глыбу стороной.

«Никак глухой!» — со злостью подумал Скирон и снова сбросил вниз, прямо перед путником, совсем уж грозящую расплющить глыбу, гаркнув при этом во всю глотку:

— Тащись наверх, говорю!

Но путник даже не поднял глаз; и, уязвленный в самое сердце собственным бессилием, пылающий гневом разбойник двинулся вниз по тропке, обогнул скальный выступ и лицом к лицу предстал перед путником.

Путник порывисто выставил клинок, но Скирон только чуть поддал по нем снизу мечом, и через некоторое время очень далеко внизу чудовищно огромная черепаха тупо покосилась на какую-то, поблескивающую даже со дна, совсем ни к чему не пригодную вещь. Будь на ее уродливой морде губы, они непременно бы уродливо покривились.

А где-то далеко наверху разбойник со злобной ухмылкой смерил взглядом обезоруженного наглеца и тут же приступил к своему разбойничьему делу:

— Что в котомке?

— Не твоя забота.

Что то дрогнуло в сердце Скирона, и он теперь совсем другими глазами посмотрел на юношу, но, сохраняя все же показную свирепость, обхватил его поперек, сунул вместе с котомкой под мышку и, как тот ни отбрыкивался, медленно зашагал к пещере, высеченной в скале, с которой вот-вот можно было сорваться в пропасть. Будто бы и вовсе позабыв о своей живой ноше, он, однако, перед одним опасным выступом разок пристукнул юношу по голове и, оцепеневшего, осторожно перевалил к цели, а следом перебрался и сам. Там, на вершине, он поставил путника у края обрыва и, усевшись в скальном кресле, спросил его:

— Жизнь любишь?

— Да.

Наконец-то ему ответили.

Скирон насупился:

—Тогда глянь вниз.

И что же там виднелось?! Врагу не пожелаешь... Даже ка­мень и тот бы истерся о воздух в пути, не долетев до моря.

— Слушай, — сказал Скирон, обернувшись к юноше лицом, — если тебе хочется жить, то сперва вымой мне ноги, а там иди, куда вздумается.

Путник и не шелохнулся.

— Не вымоешь?

— Нет.

— Почему...

Глаза юноши сузились от жгучей обиды, а рука с кувшином задрожала — не от страха, от гнева.

— Почему?.. — повторил свой вопрос Скирон.

И путник, горделиво поведя головой, ответил:

— Я — элладец.

— Что? Таких ли элладцев я шарахал отсюда, — вытянулся в своем кресле Скирон и, прислонившись к скале затылком, протянул вперед ногу, — давай приступай... — И вдруг резко отпрянул в сторону.

Грозный и непреклонный, большой разбойник был ловок и быстр — о место, где только что было его лицо, вдребезги разбился родосский кувшин.

Скирон легко поднялся с места и сказал:

— Я не могу жертвовать таким, как ты. Прошу, пойдем со мной.

И перелез за выступ скалы.

Прежде чем последовать за ним, юноша снова украдкой гля­нул вниз.

«В чемн тамн, интересномм, ндело...» — подумалось чере­пахе.

Скирон сразу прошел вперед, и только теперь поддавшийся страху юноша, глядя на сплошь мокрую спину этого весьма стран­ного разбойника, почувствовал себя очень не в своей тарелке.

Но Солнце, великий Гелиос, стояло высоко, распростерев свои жгучие пальцы по небу и по земле, так что, прежде чем попасть в свою пещеру, великий разбойник просох; бронзовоизваянный, он сразу же по входе в пещеру, из уважения к гостю, переоделся в белый хитон и набросил на плечи тяжелый пурпурный плащ, после чего вынес низенький столик и, жестом пригласив натерпевшегося страху гостя садиться, не спеша подал глиняные чаши, разбавленное вино, но и свежее молоко тоже; мед, кружок сыра, вяленую козлятину, только что вот хлеба у него не было.

А когда они слегка перекусили,

— Славный отрок, — поднял вверх чашу с разбавленным ви­ном сладкоречивый Скирон, — пусть всегда тебе будет опорой и поддержкой лучистоокая Афина, а каждый ниспосланный тебе богами новый день да пробуждает тебя своими ласковыми прикосновениями розоперстая Эос; пусть благополучен будет всякий твой шаг по земле, а коли ты заплывешь далеко в море на крутобоком корабле, да не войдет во гнев колебатель Земли Посейдон и да ниспошлет он тебе попутный ветер и с миром возвратит тебя в родные пределы. Скироном зовусь я, а родина моя — невозлопоминаемая Мегара, где, однако, никто меня не понимает, и боюсь, что и впредь никогда не поймет. В далекой Эгине у меня единственная дочь и зять мой, божественный Эак. А теперь я прошу, чтоб и ты тоже назвал себя, — ведь по законам человеческим каждый из нас, вышедший из материнского лона, носит свое имя, чтоб — по-хорошему или по-плохому — отличаться среди своих сородичей; тебе же, как я чаю, не сгинуть без следа; так назови же мне свое имя, славный отрок.

И осушил свою чашу доброго разбавленного вина.

Славный отрок поднял голову и обратился к нему с такой речью:

— Э-эх, богоподобный Скирон, схожий с обитателями высокого Олимпа. Родина моя — издалекозримая пылкоскальная Итака; Лаэрт я, итакский царевич. В радости и неге протекло мое быстро минувшее отрочество; выйдя в открытое поле, тешил я себя ристанием на горячих скакунах, метал быстрокрылые стрелы, а в добросложенном дворце меня, умащенного редкостными благовониями, развлекал своим пением под сладкозвучную формингу вдохновенный певец, одаренный божественным талантом самим сребролуким Аполлоном. А еще меня учили искусству красноречия. Но однажды мне, будущему господину и повелителю богатой тучными стадами Итаки, явилась в обличии странника сама Афина и, дав мне совет, что-де многоопытен должен быть царь, улетела. Недолго думая, испросил я позволения у своего богоподобного отца и пустился на многовесельной ладье в глубь полноводного моря; сопровождали меня избранные воины... Но вместо того, чтоб вернуться в помянутую выше пылкоскальную Итаку, наполнив свою широкобортную ладью богатствами и белотелыми пышногрудыми красавицами, мы...

Скирон чуть нахмурился.

...мы вместо этого точь-в-точь на пятый день стали жертвой безотчетного гнева потрясателя Земли Посейдона, который обрушил на нас ревущий и гремящий громами ураган и переломил нашу несокрушимую ладью надвое, отдав ее черной пучине доброводного моря. Только я один и спасся, вцепившись в бочонок с нардом.

С навернувшимися на глаза слезами, отрок низко потупил голову.

— Славный отрок, отхлебни еще этого приятнейшего вина и, может, твоя мракотворная печаль развеется пеплом, отринутая обратным поворотом руки в полноводное море; но сомневаюсь, ох сомневаюсь, чтоб тебе пришелся по душе этот мой на скорую руку собранный стол; извини, что у меня не нашлось для тебя доброиспеченного хлеба.

— Здесь, в этой котомке, у меня сырая пшеница, — сказал итакец и предложил: — Достань и угощайся, ты, первейший из первых среди элладцев.

— Сначала отведай сам...

— Нет, нет, соблаговолите...

— Но ты — гость...

— Как я посмею, угощайтесь вы, господин мой...

— Ах, нет, нет, это ты господин... Вы соблаговолили принять мое гостеприимство...

— Но ведь хозяин пшеницы я...

— И все-таки сперва отведайте вы...

— Нет, сперва вы, вы...

— Но я только что ел...

— Сырую пшеницу?

— Нет, сырое молоко...

Юноша призадумался и сказал:

— Тогда я высыплю на столик, и мы оба одновременно поедим, избранный среди смертнорожденных.

Они лакомились сырой пшеницей. Первейшую пищу всея земли, будь то рыхлой или каменистой, жевали крепкими зубами юный Лаэрт и многоопытный Скирон.

И вдруг журавль Скирона стрелой прянул в небо; славный отрок не обратил на это внимания, а толкователю полета птиц, Скирону, явно послышалось: «Ведь сказал же я: грядут... грядут!..»