Только один год

Еще в одной коробке оказывается жестяная банка с билетами: на самолеты, концерты, поезда. Старый израильский паспорт – Яэль – с кучей печатей. Под ним лежит пара очень старых черно-белых фоток. Я даже не сразу понимаю, что это Саба. Я еще никогда не видел его таким молодым и не знал, что есть фотографии, пережившие войну. Но это он, ошибки быть не может. Глаза как у Яэль. И как у меня. На одном снимке он обнимает симпатичную девушку: она темноволосая с таинственным взглядом. Он смотрит на нее с обожанием. Она кажется мне знакомой, но это не может быть Наоми, с ней он познакомился только после войны.

Я надеюсь найти какие-нибудь еще фотографии Сабы с этой девушкой, но обнаруживаю лишь полиэтиленовый пакет со старыми газетными вырезками – на них тоже она. Я изучаю их внимательно. На ней модное платье, а по бокам стоят двое мужчин во фраках. Я подношу вырезку к свету. Текст сильно выцвел, он на венгерском языке, но в нем есть имена: Петер Лорре, [68] Фриц Ланг [69] – это звезды Голливуда, я их знаю, а третье имя мне незнакомо, Ольга Сабо.

68

Петер Лорре (1904–1964) – австрийский и американский актер театра и кино, режиссер, сценарист.

69

Фриц Ланг (1890–1976) – немецкий кинорежиссер, представитель немецкого экспрессионизма, с 1934 года живший и работавший в США.

Я откладываю фотографии в сторону и продолжаю рыться в коробках. Еще в одной я нахожу бессчетное множество всяких памятных вещиц. Еще бумаги. В следующей – большой желтый конверт. Из него вываливаются другие фотографии: я, Яэль, Брам с отдыха в Хорватии. Я снова вспоминаю, как мы с Брамом каждое утро ходили в доки и покупали свежую рыбу, которую никто не умел готовить. Вот еще один снимок: мы собрались кататься на коньках, в тот год каналы замерзли, так что все схватились за коньки. Еще один: мы празднуем сороковой день рождения Брама, гостей целая толпа, все вышли на берег, на улицу, к нам присоединились и соседи, и мы отмечали всей улицей. Фотографии со съемки для журнала, в том числе тот кадр, из которого меня впоследствии вырезали. Просмотрев всю стопку, я замечаю, что одна фотография прилипла к конверту. Я осторожно ее отделяю.

Из меня вырывается звук, не похожий ни на вздох, ни на всхлип. Он живой, как птица, энергично машущая крыльями на взлете. Потом он растворяется в послеобеденной тишине.

– Ты в порядке? – интересуется Даниэль.

Я не могу глаз отвести от этой фотографии. На ней мы втроем, это мой восемнадцатый день рождения, но не из тех кадров, что я потерял, другая, с другого ракурса, с чужого фотоаппарата. Случайный кадр, один из многих.

– Я думал, что утратил ее, – говорю я, вцепившись в фотку.

Даниэль почесывает висок, склонив голову набок.

– Я постоянно все теряю, а потом нахожу в самых неожиданных местах.

Тридцать девять

Через несколько дней я ухожу на репетицию, а Даниэль уезжает в аэропорт. Так странно думать о том, что я сегодня вечером вернусь, а его не будет. Но я недолго буду жить один. Брудье почти все лето провел в Гааге на практике, сейчас же он в Турции, встречается с Кэндис – она со своими бабушкой и дедом поехала туда отдыхать на две недели. Когда он вернется, будет жить со мной до осени, пока они с Хенком не переселятся в свою квартиру в Утрехте.

Репетиция сегодня какая-то суматошная, просто безумная. Декорации разбирают и переносят в парк, чтобы завтра можно было провести техническую репетицию, и из-за их отсутствия все как с катушек слетают. Петра превращается в ужасный смерч, орет на всех актеров, на техников, на Линуса, уже готового прикрываться своей папкой.

– Бедный подхалим, – говорит Макс. – У нее дела после менопаузы пошли плохо. Она разбила телефон Никки.

– Правда? – Я плюхаюсь на свое обычное место.

– Узнаешь, если включишь телефон в «священной репетиционной». Хотя, говорят, она офигела сверх меры потому, что Хирт сказал «Макерс».

– Макерс?

– Ну, название «Шотландской пьесы», – поясняет она. Я все равно не понимаю, и Макс одними губами говорит «Макбет». – Считается, что произнести его в театре – крайне дурной знак. [70]

– Ты в это веришь?

– Я верю в то, что нельзя бесить Петру за день до технической репетиции.

Мимо проходит Йерун. Увидев меня, он изображает кашель.

– Что, на большее не способен?! – кричит Макс ему в спину. Потом поворачивается ко мне. – Еще актером себя возомнил!

70

Существует поверье, что если произнести в театре название пьесы Шекспира «Макбет», неминуемо произойдет нечто ужасное.

Линус велит прогнать пьесу от начала до конца. Получается ужасно. Все забывают слова. Не улавливают режиссерские комментарии. Расстановка полетела.

– Проклятие Макерс, – шепчет Макс.

* * *

К шести вечера Петра уже на пределе, и Линус отпускает всех пораньше.

– Отоспитесь хорошенько. Завтра будет долгий день. Начинаем в десять.

– В бар еще слишком рано, – говорит Макс. – Давай поедим, а потом пойдем потанцуем или на концерт. Можно посмотреть, кто в «Парадизо» [71] или «Мелквехе». [72]

71

Площадка для рок-концертов и культурный центр Амстердама. Находится в здании бывшей церкви.

72

Клуб «Млечный путь» – поп-сцена, театр, кинотеатр и арт-галерея под одной крышей.

Мы едем в Ледсеплеин. Макс на взводе, поскольку выяснилось, что какой-то музыкант, который раньше играл в знаменитой группе, сегодня дает сольный концерт в «Парадизо», и билеты еще есть. Мы покупаем, а потом бродим вокруг площади, в такое время здесь эпицентр туристов. Кто-то выступает, и собралась целая толпа.

– Наверное, эти идиотские музыканты из Перу, – предполагает Макс. – Знаешь, когда я была маленькая, я думала, что это одна и та же труппа меня преследует. Только через сто лет доперло, что они клоны. – Она со смехом стучит себе по голове. – Иногда я реально тупая.

Это не перуанцы, а какие-то жонглеры. Они неплохо выступают, со всякими острыми и горящими штуками. Мы смотрим на них, и когда по кругу пускают шляпу, я бросаю горсть монет.

Мы уже собираемся уходить, как вдруг Макс пихает меня в бок.

– Вот сейчас начнется настоящее шоу, – говорит она. Я оборачиваюсь и вижу женщину, которая повисла на одном из жонглеров, обхватив ногами в районе бедер, а пальцы запустила в волосы.

– Уединились бы, – шутит Макс.

Я смотрю на них чуть дольше, чем следовало бы. Девушка через какое-то время спрыгивает и разворачивается. Она видит меня, я вижу ее, мы присматриваемся повнимательнее.

– Уилс? – кричит она.

– Бекс? – кричу я.

– Уилс? – повторяет Макс.

Бекс идет к нам, таща за собой жонглера, театрально обнимает и целует меня. С нашей последней встречи многое изменилось, тогда она даже руку мне пожать не хотела. Она представляет меня Матиасу. Я представляю Макс.

– Подружка? – спрашивает Бекс, и Макс преувеличенно отнекивается.

После короткого обмена любезностями у нас заканчиваются темы для разговора, ведь даже когда мы спали друг с другом, беседовать нам было не о чем.