Только женщины
Шрифт:
Бланш сдвинула брови.
– Неужели же вы думаете, что так и будет продолжаться?
– Я не знаю, разумеется, что будет дальше, и не берусь угадывать. Но, пока, нам бедным женщинам, впору как-нибудь прокормиться до новой перемены. Об этом-то я и хотела, потолковать с вами. Вы, собственно, куда идете? И что собираетесь делать?
– Не знаю. Я все думаю.
– Это хорошо. Думать вы научитесь. А вот насчет сестры вашей - не знаю.
– Я думаю, нам надо наняться куда-нибудь на ферму.
– Это единственный способ прокормиться.
– Да, но где?
– Я сама об этом думаю. Кой-какие вести к нам сюда доходят. Одна наша девушка работает на поле у м-сс Иордан и сталкивается там с девушками и женщинами, которые приходят из Пиннера, а в Пиннер доходят вести
– Мисс Грант - это та ужасная женщина с дубинкой?
– Она совсем не ужасная. Она очень хороший человек. Немножко грубовата и ненавистница мужчин, но с прекрасной душой, благородная, не эгоистка - хоть и хвалится, что она трех убила. Кстати, говорила она вам об этом?
Бланш кивнула головой.
– Ну, еще бы! И я верю, что это правда! Но она считает долгом защищать своих близких. Иначе, говорит она, все равно, все мы перемерли бы с голоду. Я не уверена, что это очень нравственно, но я знаю, что бедная Салли Грант не мыслит зла. Впрочем, я отклонилась от темы - это со мной бывает. Я собственно о том говорю, что этот внутренний район густо населен, а пищи здесь очень немного; но, если вы пройдете дальше, за Пиннер, в Чильтерс, или в Амерсгам, или еще лучше, свернете в сторону от большой дороги, ну, например, к Вайкомбу - я уверена, что вы и сестра ваша пристроитесь где-нибудь. Вот относительно матушки вашей не знаю, будут ли ее где-нибудь кормить даром. Женщины бывают разные, но после этой чумы они стали не очень-то доброжелательны друг к другу и меньше всего те, у которых есть земля - жены и дочери фермеров. Впрочем, случается, что их и прогоняют с собственной земли. Такие случаи бывали. Только горожанкам-победительницам, если у них есть смысл в голове - все-таки приходится оставлять у себя тех, кто знает, как сажать и сеять.
Под вязом было почти темно. Порой, гудя; пролетал мимо жук; над садом быстро и бесшумно носились летучие мыши; проплыла, совсем близко, сова.
– Как это все зверье теперь осмелело!
– заметила тетя Мэй.
– До этого года я никогда здесь не видала сов.
– Я бы боялась здесь сидеть, если б вас не было.
– Пока еще бояться нечего.
– Пока?
– Через несколько лет, пожалуй, и будет чего. На днях мы убили одичалую кошку, которая вздумала таскать цыплят. Кошки уже вернулись, да и собаки не так почтительны, как были. Теперь, я думаю, все собаки перемешаются между собой и выработается средний тип, более близкий к первоначальному, может быть, поменьше. По-моему, теперь преинтересно жить. Я бы даже желала, чтоб мужчина появился на земле снова не ранее, как через двадцать лет - чтоб посмотреть, что за это время натворит природа. Я часто думаю об этом, сидя здесь по вечерам.
– Какая жалость, что я так мало знаю! Как вы думаете, есть такие книги?…
– Книг вам не нужно, милая. Вы только не закрывайте глаз и научитесь думать.
Обе снова умолкли. Тетя Мэй докурила третью папироску, но не проявляла ничем желания вернуться в комнаты, а Бланш так заинтересовалась разговором, что забыла об усталости.
– Это все ужасно интересно, - выговорила она, наконец.
– Теперь все изменилось. Мамаша и Милли огорчаются и рады были бы, если б все опять стало по старому, а я - нет, я бы не хотела.
– И вы правы. Это значит, что вы сумеете приспособиться, что вы - новая женщина, хотя, может быть, вы никогда бы и не узнали этого, если б не чума. А с сестрой вашей будет, по-моему, одно из двух: либо она поселится где-нибудь, где есть мужчина - в Вайкомбе, кстати, есть один - и будет рожать детей; либо найдет утешение в религии.
Бланш хотела что-то спросить, но тетя Мэй перебила ее: - О мужчине не стоит говорить - потом узнаете. Теперь, ведь,
как на Небе - не женятся и не выходят замуж. Да и как же быть иначе, когда на тысячу женщин приходится один мужчина. Стоит ли волноваться из-за этого… Так уж суждено, а вот Фанни… - Она вдруг запнулась и нетерпеливо вытащила портсигар.– Так уж и быть, выкурю сегодня еще одну папироску - даже две. Сегодня у меня праздник - есть с кем поговорить, отвести душу. Алл и еще совсем дитя - с ней невозможно разговаривать. Вы не устали? Не хотите спать?
– Ни капельки. Здесь так приятно.
– Я не вижу вас, но знаю, что вы говорите правду. Ну ладно. Под покровом тишины и мрака я вам сделаю одно признание. Я знаю, что я на вид старуха, но я до нелепости романтична - только мужчины здесь ни при чем. Я, душа моя, прежде писала повести и романы - нелепое занятие для старой девы, но оно хорошо оплачивается, а у меня все время был зуд в душе - потребность высказаться. И вот этого-то мне и не хватает в новом мире. С Салли Грант мы никак не можем сговориться, да ее и не переговоришь. И вот, представьте себе, я такая идиотка, что и теперь пишу разные пустячки - даже теперь, когда я сделалась разумной, практичной женщиной, у которой на руках четыре чужих жизни. Все-таки, значит, мы, женщины-писательницы, не все были дуры… Вы религиозны?
– Как вам сказать - пожалуй. Мы все ходили - в церковь… Не в такой степени, конечно, как миссис Поллард.
– О, разумеется. В религии худа нет, если только правильно смотреть на нее. А вот Фанни, по-моему, смотрит неправильно. Что ж это за жизнь - запереться у себя в комнате с Библией в руках и полдня стоять на коленях? Впрочем, Фанни всегда была такая. Она воспитала своего единственного сына таким святошей, что уж в англиканской церкви ему стало тесно и понадобилось перейти в католичество - там, мол, больше святости. Ну, а для Фанни это было, точно ее прокляли. Она бы простила сыну, если б он стал убийцей, но католиком!… Вот она все и молится за его душу. А, в сущности, не все ли равно? То есть, что Альфред переменил веру. Как будто не все дороги ведут к Небу. Лучше работать, чем вздыхать и петь псалмы, и докучать Богу своими жалобами и ненужными хвалами. Ну, однако, и разболталась я сегодня… Папиросы все выкурила и даже без всякого удовольствия, потому что слишком волновалась. Такая уж у меня натура. Я иной раз готова побить сестру. Но уж Алли я ей не дам испортить… Ну, да ничего. К. завтрему я опять стану благоразумной и вы забудете наш разговор. Пойдем.
Вам пора спать.
– Это самый замечательный вечер в моей жизни, - говорила себе Бланш, молча идя к дому. И, даже улегшись в постель, не сразу могла уснуть. Прислушиваясь к ровному дыханию спящих матери и Милли, она думала о том, что все изменилось, а, между тем, люди все остались те же, и даже - странное дело - индивидуальности как будто еще резче обозначились. Может быть, это оттого, что все стали более естественными, перестали стесняться…
Засыпая, она решила подражать тете Мэй.
ОТ СЕДБЕРИ ДО ВАЙКОМБА
На другое утро, чуть свет, Алли постучалась к Гослингам, но ей откликнулась только Бланш, хоть и уснувшая на два часа позже матери и сестры. Она проснулась с чувством, что ей предстоит какое-то важное и приятное дело.
Не легко было поднять Милли. Она только сонным голосом говорила «Хорошо. Сейчас встану» и, как сурок, прятала голову под одеяло.
– Ах, да вставай же ты!
– рассердилась, наконец, Бланш.
– В чем дело?
– жалобно откликнулась Милли, силясь удержать одеяло, которое тянула с нее сестра.
– В том, что пора вставать, ленивица.
– Я же сказала, что сейчас встану.
– Ну, так и вставай.
– Через минуту.
– Нет, сейчас.
Наконец, Бланш удалось завладеть одеялом. Милли села в постели, мутными глазами озираясь кругом и не соображая, где она. Такие сцены по утрам часто разыгрывались на Вистерия-Гров, и на минуту ей показалось, что она снова дома. И, когда сознание вернулось к ней, она чуть не заплакала. Не менее трудно оказалось разбудить миссис Гослинг. Она прежде всего спросила: - Который час?