Толмач
Шрифт:
То же происходило и с птицей Гар, уже начавшей покрываться прочной броней змеиной чешуи и жадно высунувшей из широко раскрытого клюва длинный змеиный язык будущей птицы Гаруды. Эта взаимная трансформация делала супругов на удивление похожими и явно обещала наступление времен, когда разное окончательно сольется в одно и станет неотличимо.
Курбан сосредоточился и вытащил из памяти последнее, что ему сказал третий апокалипсический спутник Эрлика-хана – Пречестный Вепрь: «Пусть сын Дракона станет сыном Птицы и станет жертвой между ними в час слияния…»
И место, и время, и сама
Когда, уже в октябре, Кан Ся вернулся в Айгунь, города не существовало. Русская артиллерия разнесла практически каждый дом и почти стерла с лица земли стоящий за Амуром извечный город-близнец Благовещенска. И только дом Кан Ся на первый взгляд выглядел как и прежде.
Кан Ся, прихрамывая, прошел к двери, толкнул ее и вошел.
– Чу! – позвал он. – Где ты, Чу?!
Жена не откликалась.
Полный тяжелых предчувствий, Кан Ся обошел все комнаты одну за другой, отметил следы краж и разорения, прошел в спальню и только тут заметил записку – прямо на стене, углем. Кто-то неведомый в первом же столбце иероглифов написал его имя, а затем и недлинное обращение: «Кан Ся, твоя жена Чу умерла через два дня после Праздника фонарей. Русские наступают. Мы уходим в Цицикар. Твой сосед Пэн Цзу».
Кан Ся прикусил губу и вышел из дома, около часа добирался до кладбища, нашел могилу жены, просидел рядом с ней до самого вечера, а когда стемнело, вернулся домой и соорудил из оставшихся в спальне рваных тряпок факел. Обошел весь дом кругом и, лишь когда дерево занялось и начало трещать, заплакал – последний раз в жизни.
Семенов прибыл в Благовещенск 27 октября 1900 года. Он не знал, что именно в этот день в далеком Мукдене русская военная и китайская имперская администрации решали грядущую судьбу всей Маньчжурии, а если бы и знал, то остался бы совершенно равнодушен.
Пока он, хоронясь от своих, добрался до родной земли, его трижды чуть не арестовали русские, дважды ему пришлось отстреливаться от хунгузов и один раз его едва не зарубил вынырнувший из леса в поисках пропитания грязный и заросший китайский солдат. Поручик и теперь не был вполне защищен: первый же патруль мог проверить его документы и сделать единственно верный вывод: перед ними дезертир.
Но Семенову это было почти безразлично. Война высосала из него все силы, воспитала стойкий рвотный рефлекс на все восточное, а под конец еще и сделала убийцей. Все так же горбясь и стараясь не попасться на глаза патрулю, Семенов прошел по гулкому дощатому причалу, свернул на широкую, хорошо утоптанную тропу и отправился в единственное место, в котором он мог рассчитывать на еду и лежанку.
Все было узнаваемо: те же бесчисленные тропинки, те же заросли шиповника, те же реквизированные лодки без весел на берегу… Но каким же запущенным было это место: тропинки заросли, лодки полузатоплены… И лишь у самой караулки на Семенова повеяло жизнью.
Семенов ускорил ход. На широкой поляне перед черным бревенчатым зданием собралось кругом
человек двадцать казаков, а над всеми возвышался все такой же неколебимый испытаниями и годами жизни Зиновий Феофанович.– А ну, Ванька, покажи ребятам, как медведь мужика в лесу дерет! – весело крикнул Зиновий.
Семенов протиснулся меж казаков. Сын лодочника Бао, одетый в строго по размеру сшитый казачий мундирчик, косолапо брел вдоль круга, тоненько рыча, растопырив руки в стороны и очень похоже изображая медведя.
Казаки покатились от хохота.
– А теперь покажи, Ванек, как манза на базаре торгуется! – азартно затребовал Зиновий и вдруг увидел Семенова. – Бог мой, Иван Алексеевич?
Сын Бао под громоподобный хохот казаков начал в самом комическом виде изображать китайца, а Зиновий крепко обнял поручика и долго держал, прижав к себе.
– Живой…
Семенов выдавил в ответ что-то невнятное, позволил повести себя в караулку, на ходу обдумывая, что врать, как вдруг его словно ударили под дых.
– Кан Ся?! Вы?!
– Чего ты встал? – не понял Зиновий Феофанович. – А-а-а, китайца увидел! Мы его пару дней назад в Айгуне взяли: дом подпалил, во скотина какая, да?
Семенов непонимающе тряхнул головой. Тощий, седой, изуродованный шрамами через все лицо начальник айгуньского следственного отдела, капитан полиции, а затем еще и агент имперской контрразведки Кан Ся сидел на прикованной к бревну цепи – той самой, на которой еще с полгода назад держали медведя.
– Пошли-пошли, – силой протащил поручика мимо китайца Зиновий Феофанович, – я тебя водочкой попотчую.
Они вошли в караулку, и Зиновий Феофанович налил водки, но голодный, усталый Семенов и после первой, и после второй оставался трезвым, и только мысли вращались в голове с немыслимой скоростью.
Они так и не выяснили отношения до конца, и Семенов до сих пор не был уверен, что понимает чертова китайца. И когда Зиновий Феофанович, вывалив на поручика все, чем поразил его за последние четыре месяца маленький и уже окрещенный в православную веру Ван, отправился проверять посты, поручик вышел во двор и встал напротив бревна.
– Ну, здорово, Кан Ся, – напряженно выдохнул он. – Видишь, как закончилась твоя карьера… А все угрожал…
– Ты виновен, – поднял голову Кан Ся. Семенов грустно усмехнулся: он действительно был виновен, хотя вовсе не в том, что вменял ему бывший капитан айгуньской полиции.
– Я не делал этого, Кан Ся, и ты это знаешь.
– Нет, Иван Алексеевич, не знаю, – покачал головой Кан Ся. – Все указывает на тебя.
– И ты что – пришел за мной? – пришла Семенову жуткая в своей фантастичности мысль.
– Нет, Иван Алексеевич, я вернулся в свой дом, – громыхнув цепью, откинулся на бревенчатую стену Кан Ся. – Только и всего. Но оказалось, что мне уже не нужен дом. В нем никогда не было детей, а теперь нет и жены. Вокруг моего дома не живут соседи, а по моей земле ходят русские патрули.
Семенов опустил голову. С той самой секунды, как он покинул армию, у него тоже не было дома, да и родная земля теперь вовсе не была по-прежнему безопасной.
– И что теперь? – скорее самого себя, чем Кан Ся, спросил он.