Толстая книга авторских былин от тёть Инн
Шрифт:
и не слушайте, что вам другие пели.
Гой еси, гой еси,
ходят слухи по Руси.
На метелицу сердце не стелется:
на тёмны леса,
на белы волоса
да на грусть, печаль.
— Ты меня не встречай!
Кому борозда бороздится,
кому пшеница родится,
а я на пределе терпения:
нет силе моей применения,
нет супротивничка рьяного,
поединщика нет буяного
удалому молодцу,
не ходившему к венцу!
Век
— Бередень, бередень, бередень, —
карчет с ветки ворона.
— Она долдонит,
надо мной надсмехается.
Или чёрт чумной изгаляется?
Ай ты, старый мужик Будимирович,
ну дурень же ты, гриб корзинович!
Ты б не шлялся по лесу без совести,
глянь, колтуном уже волосы.
Коль на Руси тишь да гладь,
надо дома сидеть и ворон считать:
раз ворона, два ворона, три ворона.
А до коня вороного
как дотронешься,
так умом, богатырь, ты и тронешься.
Не пугалась бы ты, Русь, добра молодца,
добра молодца Добрыни Никитича:
хоть и грозен взгляд, хоть и ус в вине,
ай и посеку то, что не по мне,
но за плутов князей я не прятался
и на бабской доле не сватался,
да словами не грешил,
а на ворога спешил!
Эх, Россия-мать, — песни ей бы слагать.
Два раза не умирать,
а один раз помру так помру,
слава вечная мне к лицу!
Слава вечная,
человечная,
не во каменных плитах отлита,
а в сердцах смутным чувством разлита:
не ври, не воруй,
враг пришёл — так воюй!
— Что вы смотрите, други-недруги,
чего душу мою мозолите,
рты раззявили непотребные,
пошто коней своих холите?
Одевайтися, собирайтися,
поехали-те силушкою мериться,
боевым духом обмениваться,
челами биться, помирать ни про что!
— Да за что ты, Соловей Будимирович,
над нами так изгаляешься,
от силушки своей маешься!
Зачем умирать нам зазря,
али сила тёмна пришла?
— Да нет, не пришла. Просто негоже
воинам по пирам сидеть,
силу молодецкую пропивати.
Надо б в поле чистое лететь,
удаль молодецкую тренировати!
Приужахнулись мужики, притихли,
что было в прошлый раз вспоминают:
Соловей Будимирович
погубил десять тысяч ребят,
вот чёрт окаянный!
— Ой не мозоль мне душу, земля-мать,
я хочу да требу воевать!
Токо где найти ту «рать на рать»,
если все пьют горькую сидят?
— Будимирович да наш ты Соловей,
ты присядь, поешь,
попей:пир почёстный идёт!
Эх дурной мужичий род,
Соловей присядет да поест, попьёт,
захмелеет, а захмелев, осмелеет
да без боя и поножовщины
передавит, перемнёт
весь великий Новгород!
А мы хвалу ему споем,
так как в Житомире живём.
— Наш воевода самый красивый!
— А народ говорит, спесивый.
— Нашему воеводе ничего не страшно,
татара потоптал: тьма!
— Ага, и бабы ваши
от него без ума.
— У Илюшеньки-воеводушки
руки аршинные.
— И как колодушки,
ножки не длинные.
— Коренаст, не спорим,
зато плечист.
— И языком доволен,
уж больно речист!
В общем, гуси-лебеди полетели,
пока хвалу воеводе мы пели.
Гуси-лебеди крылами махали,
нашу песню с собою забрали.
И разнесли по белому свету:
лучше Илюшеньки нету
имени для мальчугана!
Беги, Илюшенька, к маме,
вырастай большой да могучий,
и будешь ты Муромца круче!
Алёша богатырь самый молоденький!
Он по реченьке нейдёт,
идёт по броденьку.
Он и спит, что не спит,
глаз открытый свербит.
Он и матерью с отцом обласканный,
говорят они ему очень ласково:
— Береги себя, сын,
ты у нас пока один,
тебе всего лишь двадцать лет,
да и стынет твой обед!
А как жить молодым,
когда ты несокрушим,
когда тебе лишь двадцать лет,
а в душе ты старый дед?
А «старому деду»
на то ответа нету.
Надо в поле воевать,
силу, удаль прожигать!
Надо в бой идтить,
чтоб года свои ложить
на меч да на копьё.
Сколь осталось там ещё?
А как домой воротимся,
так не наглядимся
на башку свою седую,
молоду-молоду-молодую.
И мысли, как у ребёнка:
— Не сгорит ли родная сторонка?
— Ты покуда, воин, скачешь?
— Покуда умом не тронулся.
— А куда путь держишь, не скажешь?
— На Кудыкину гору.
— Понятно.
— Понятно, так и проваливай!
— А ты меня идти с собой не отговаривай.
— Вот чёрт чумной привязался!
— Ты, рыцарь, сам в любови мне признался.
— Когда ж это было?
— Сам сказал, хочу, чтоб сила меня любила;
вот я и есть твоя Сила могучая!
— Что за зараза скрипучая
за мной увязалась?
Хочу, чтоб ты отвязалась!
<