Толстой и Достоевский. Братья по совести
Шрифт:
Я очень сожалею, что тогда я еще не имел обыкновения записывать то, что меня поражало, и теперь вынужден приводить на память не вполне даже мной тогда понятый, столь исключительный по интересу разговор. Но общий смысл его я помню ясно» (ДВС, 412–413).
Ряд статей К. Н. Леонтьева Достоевский упоминал в своих письмах. Встречи критика и писателя носили случайный характер. Но приведенные выше воспоминания Д. Н. Любимова подтверждают суть расхождения Достоевского и Леонтьева в понимании ряда религиозных проблем.
Н.
Лесков был знаком с Достоевским и Львом Толстым. Высоко ценил не только их творчество, но и их нравственно-гражданскую позицию, ярко выраженную во многих произведениях.
Прочитав книгу К. Н. Леонтьева, Лесков был возмущен ее содержанием. Он понимал, что два русских гения не смогут ответить: один умер, другой далек от того, чтобы оправдываться и растрачивать на хулу «личное достоинство искреннего человека». Лесков, несмотря на официальную поддержку взглядов критика со стороны Обер-прокурора Святейшего Синода К. П. Победоносцева, выступил с разгромной статьей. Она в первоначальной редакции была создана единомышленником Лескова доцентом Киевского университета и профессором духовной академии Ф. А. Терновским. Написанный им вариант отверг А. С. Суворин. Тогда Лесков решил переделать работу, и она, по сути, была написана заново. Лесков не стал обивать пороги издательств. Он напечатал статью в 1883 г. в биржевой газете, с которой плодотворно на протяжении нескольких лет сотрудничал.
Ниже читателю предлагается возможность ознакомиться с фрагментами книги «Наши новые христиане Ф. М. Достоевский и граф Лев Толстой» и критической статьей Н. С. Лескова «Граф Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (в этой книге дана с небольшими сокращениями. — В. Р.), в которой писатель подчеркнул невежество и нехристианскую озлобленность К. Н. Леонтьева и защитил от хулы духовные откровения двух великих писателей.
В своей книге К. Леонтьев коснулся самых важных проблем в творчестве Достоевского и Толстого. Речь шла о месте человека в мире, смысле его отношений с ближними, народом и человечеством, Богом. Н. С. Лесков, понимавший глубоко суть этих проблем, высказал свое негодование по поводу злой статьи Леонтьева и встал на защиту двух великих писателей.
(М., 1882)
Избранное из статьи «О всемирной любви.
(Речь Ф. М. Достоевского на пушкинском празднике)
К. Н. Леонтьев
«Больше всего сказанного и продекламированного на празднике меня заставила задуматься речь Ф. М. Достоевского. Положим, и в этой речи значительная часть мыслей не особенно нова и не принадлежит исключительно г. Достоевскому. О русском «смирении, терпении, любви» говорили многие, Тютчев пел об этих добродетелях наших в изящных стихах. Славянофилы прозой излагали то же самое. О «всеобщем мире» и «гармонии» (опять-таки в смысле благоденствия, а не в смысле поэтической борьбы) заботились и заботятся, к несчастию, многие и у нас, и на Западе: Виктор Гюго, воспевающий междоусобия и цареубийства; Гарибальди, составивший себе славу военными подвигами; социалисты, квакеры; по-своему — Прудон, по-своему Кабе, по-своему — Фурье и Ж. Занд. В программе издания «Русской мысли» тоже обещают царство добра и правды на земле, будто бы обещанное самим Христом. В собственных сочинениях г. Достоевского давно и с большим чувством и успехом проводится мысль о любви и прощении. Все это не ново; ново же было в речи г. Ф. Достоевского приложение этого полухристианского, полу-утилитарного всепримирительного стремления к многообразному — чувственному, воинственному, демонически пышному гению Пушкина» (Леонтьев К. Н. С. 8–9).
«Без страданий не будет ни веры, ни на вере в Бога основанной любви к людям; а главные страдания в жизни причиняют человеку не столько силы природы, сколько другие люди. Мы нередко видим, например, что больной человек, окруженный любовью и вниманием близких, испытывает самые радостные чувства; но едва ли найдется человек здоровый, который был бы счастлив тем, что его никто знать не хочет… Поэтому и поэзия земной жизни, и условия загробного спасения — одинаково требуют не {сплошной} какой-то любви, которая и невозможна, и не постоянной злобы, а, говоря объективно, некоего как бы гармонического, ввиду высших целей, сопряжения вражды с любовью» (19).
«Было нашей нации поручено одно великое сокровище — строгое и неуклонное церковное православие; но наши лучшие умы не хотят просто «смиряться» перед ним, перед его «исключительностью» и перед тою кажущейся сухостью, которою всегда веет на романтически воспитанные души от всего установившегося, правильного и твердого. Они предпочитают «смиряться» перед учениями антинационального эвдемонизма, в которых по отношению к Европе даже и нового нет ничего.
Все эти надежды на земную любовь и на мир земной можно найти и в песнях Беранже, и еще больше у Ж. Занд, и у многих других. И не только имя Божие, но даже и Христово имя упоминалось и на Западе по этому поводу не раз.
Слишком розовый оттенок, вносимый в христианство этою речью г. Достоевского, есть новшество по отношению к Церкви, от человечества ничего особенно благотворного в будущем не ждущей; но этот оттенок не имеет в себе ничего — ни особенно русского, ни особенно нового по отношению к преобладающей европейской мысли XVIII и XIX веков.
Пока г. Достоевский в своих романах говорит образами, то, несмотря на некоторую личную примесь или лирическую субъективность во всех этих образах, видно, что художник вполне и более многих из нас русский человек.
Но выделенная, извлеченная из этих русских образов, из этих русских обстоятельств чистая мысль в этой последней речи оказывается, как почти у всех лучших писателей наших, почти вполне европейскою по идеям и даже по происхождению своему.
Именно мыслей-то мы и не бросаем до сих пор векам!..
И, размышляя об этом печальном свойстве нашем, конечно, легко поверить, что мы скоро расплывемся бесследно во всем и во всех.
Быть может, это так и нужно; но чему же тут радоваться?.. Не могу понять и не умею!..» (32–33).
«Во всех катехизисах, правда, говорится о любви к людям. Но во всех же катехизисах и в подобных им книгах мы найдем также, что начало премудрости (т. е. религиозной и истекающей из нее житейской премудрости) — есть страх Божий, простой, очень простой страх и загробной муки, и других наказаний в форме земных истязаний, горестей и бед.
Отчего же г. Достоевский не говорит прямо об этом страхе? Не потому ли, что идея любви привлекательнее?» (36).
«Да, прежде всего страх, потом «смирение»; или прежде всего смирение ума, презрительно относящегося не к себе только одному, но и ко всем другим, даже и гениальным человеческим умам, беспрестанно ошибающимся.
Такое смирение шаг за шагом ведет к вере и страху пред именем Божиим, к послушанию учению Церкви, этого Бога нам поясняющей. А любовь — уже после. Любовь кроткая, себе самому приятная, другим отрадная, всепрощающая — это плод, венец: это или награда за веру и страх, или особый дар благодати, натуре сообщенный, или случайными и счастливыми условиями воспитания укрепленный» (37).