Том 1. Повести и рассказы

Деркачев оправился удивительно быстро, уже на второй день он вел себя как ни в чем не бывало: был все такой же бойкий, бесшабашный и нагловатый. Только теперь уже никогда не говорил он: «Мы с матерью», а говорил: «Наша мать!»

Так для всех в роте, даже для седоголового Андрея Иванова, стала Патимат матерью.

Андрей Иванов был первым, кто не вернулся из рейса. Говорили, он попал под бомбежку и его накрыло прямым попаданием.

Теперь, окончив молитву, старая Патимат просила Аллаха, чтобы удалось Андрюше Иванову перейти Сиратский мост и чтобы обязательно жил он в раю, потому что был он хороший джигит, хоть и ездил на железном коне.

«Аллах, раньше у меня было два сына, теперь их почти сто, Аллах, сделай так, чтобы все они были живы и здоровы» – так теперь заканчивала Патимат свой каждодневный разговор с Богом.

XI

Когда уезжал кто-нибудь в очередной рейс, Патимат неизменно просила:

– И-слушай, есть Магомед – война, есть Султан – война, пожалиста, давай сюда, Патимат, авторота.

Все давным-давно знали, что старший, Магомед, шире в плечах, а младший выше ростом, у старшего левая бровь рассечена – аульские мальчишки в драке ударили камнем, остался шрам, а у младшего на шее две маленькие черные родинки…

И каждый уезжающий в рейс шофер твердо обещал Патимат найти ее сыновей и немедленно доставить их в роту. Возвратившись из рейса, шоферы убеждали Патимат, что из самых достоверных источников им известно, что ее сыновья живы и здоровы, только вот где они сейчас находятся, никто не знает, потому что это военная тайна. Рассказывали якобы слышанные от очевидцев истории о подвигах Магомеда и Султана. Никогда ничего не рассказывал ей только Саша Плетнев, но она все равно любила и отличала его своим вниманием больше других: он чем-то неуловимо напоминал ей младшего сына.

Не знала рота более образцового бойца и шофера, чем Плетнев. Только был он не по годам угрюм и замкнут. И если случалось улыбаться, глаза оставались без движения: печальные синие глаза. Держался он особняком, никому не рассказывал о себе, никого ни о чем не расспрашивал, если и говорил с кем, то только о деле, да и то как можно короче.

Несмотря на молодость, до войны Саша уже работал инструктором в одном из московских автоклубов, был классным автогонщиком, впрочем, как и его отец – Михаил Иванович. За руль автомобиля благодаря отцу Саша сел восьми лет, едва ноги стали доставать до педалей. На фронт он ушел добровольцем. Его хотели оставить в Москве – возить военное начальство, но он упросил, чтобы послали в действующую армию.

За неделю до войны мать сказала им с отцом, что уходит к «другому человеку». «Тебе восемнадцать лет, ты уже взрослый, сынок, ты должен меня понять, – жалко улыбаясь и плача, сказала она, – если не сейчас, то со временем ты меня поймешь…» И ушла. Это было непостижимо… А на другой день последовал еще один страшный удар судьбы, такой, что даже войну Саша принял равнодушно, как еще одну роковую неизбежность, обрушившуюся на его жизнь.

Все было так хорошо в их семье: они с отцом день и ночь возились с автомобилями, мама ходила на работу в издательство, где служила корректором, иногда неделями сидела дома, вычитывая верстки будущих толстых книг, которые, впрочем, никогда не занимали ни отца, ни Сашу. Они жили на Пресне, в двух комнатках большого дома, в общей квартире на шесть семей. В их комнатах всегда была идеальная чистота, мама не разрешала, чтобы они с отцом заходили, не вымыв рук, – иначе залапали бы все машинным маслом, – ругалась, что от них пахнет бензином, что у Саши всегда черно под ногтями, но все это было так беззлобно, так хорошо, мама была такая ласковая, черные глаза ее сияли всегда такой любовью при виде Саши и при виде его отца, ее мужа. Во всей маминой фигурке было столько тепла, нежности, она была такая скорая в домашней работе: и постирать, и пошить, и сготовить была она редкая мастерица. «Ты наше сокровище», – всегда говорил ей отец. А мама делано хмурилась и отвечала: «Не подлизывайтесь, опять на все воскресенье удерете в свой клуб, только я вас и видела!»

В последние годы отец – высокий, сухопарый – был уже облысевший, когда-то они с мамой учились в одной школе: мама в первом классе, а отец в десятом. Поженились, когда маме исполнилось шестнадцать лет, а отцу пошел двадцать седьмой. Конечно, отец был для Саши во многом ближе, их роднила неистовая страсть к автоделу, но и мать он любил сильно, нежно, всегда доверял ей многие сложности своей детской, а потом отроческой жизни, всегда с благодарностью чувствовал ее тепло, заботу, гордился ее красотой, умением ладить с людьми, ее замечательной грамотностью. Сколько он себя помнил, никогда не было в их доме ни ссор, ни перебранок – все казалось отлаженным раз и навсегда. Они с отцом любили мать, мать любила его, Сашу, и, казалось, любила его отца – все было так прочно и вмиг лопнуло, как цветной праздничный шар, поднявшийся слишком высоко в небо.

Последние два года они с отцом строили гоночный автомобиль, на котором хотели побить все рекорды, и прежде всего рекорд на скорость. Летом, случалось, неделями не вылезали из автоклуба: спали на деревянных нарах, питались в соседней столовой, работали каждый день до полного изнеможения.

Наконец машина была построена. Пятнадцатого июня, в воскресенье, за неделю до войны, впервые за последние несколько месяцев, пообедав дома, они с отцом собрались «сгонять партийку в шахматы». Мама обедала вместе с ними, потом прибрала посуду, вымыла руки, сняла цветастый фартук и сказала, жалко улыбаясь, кривя свое прекрасное лицо, как от нестерпимой боли: «Миша, Саша, я давно хочу сказать… я ухожу от вас…»

Что такое гром среди ясного неба? Чепуха, слабая аллегория по сравнению с тем, что она сказала.

Саша в первую минуту ничего не понял, даже не обратил внимания на ее слова. А отец выронил из рук ферзя, черную королеву, которой намеревался сделать победный ход.

Потом говорились эти жалкие слова, что, дескать, ты, сынок, со временем поймешь меня, и еще какие-то слова. Отец держал мать за руки, повторяя как заведенный: «Постой, Люба, одумайся. Люба!» Но она ушла – гулко хлопнула входная дверь в квартиру… Ушла, ничего не взяв с собой, в том самом платье, в котором подавала им на стол, как оказалось, последний обед, унесла с собой лишь сумочку с документами.

Потом, на другой день, приходил «другой человек», оказалось, что они знают его прекрасно: это был папин друг дядя Коля, врач-терапевт. Хороший человек, хороший врач. «У тебя ведь жена, две дочери?» – только и сказал отец. «Да, – кивнул дядя Коля, – я тоже ушел от них, мы снимаем комнату на Ордынке». – «Уходите, а то я убью вас», – сказал ему Саша очень тихо, осевшим, бесцветным голосом. И дядя Коля понял, что это не пустая угроза, поклонился и вышел.

«Чужая душа – потемки, – сказал отец после долгой паузы. – Ты прости ее, Саша, – добавил он горячо, – а я пойду пройдусь, что-то башка трещит…»

И надо же было случиться, что в эту самую минуту в квартиру ввалились приятели Саши, его школьные дружки, которых он давно не видел. Словом, отец выскользнул из квартиры, как выскальзывает из рук бесценная ваза, чтобы разбиться вдребезги о паркет. Он разбился не о паркет, а о бетонную стену. Сел в их новую гоночную машину, разогнал ее до предельной скорости на кругах закрытого трека и умелой рукой мастера вырвал с крутого виража… Машина взорвалась, на это он и рассчитывал, заправляя горючим полный бак. Матери не было на похоронах, оказалось, что она в тот день уехала куда-то на две недели со своим новым мужем в свадебное путешествие, и найти ее было невозможно. Саша так и не видел мать с тех пор. Двадцать девятого июня он уже следовал на юг страны, где формировалась 322-я отдельная авторота…

Каждый в роте жил пока своей обособленной жизнью, своим прошлым и своим будущим, никто еще не знал друг друга как следует, совместная их судьба только начинала складываться. Одна Патимат материнским инстинктом чувствовала необыкновенное душевное одиночество Саши и старалась всегда быть к нему поближе. Когда сменяли белье, она откладывала для него самую лучшую пару, со всеми тесемками и пуговицами. Чаще других стирала ему портянки и тайно, улучив минуту, когда он уснет, до блеска чистила его сапоги. Саша огорченно каждый раз просил ее больше никогда этого не делать, но Патимат не соглашалась с ним, она была глубоко убеждена, что именно ей, женщине, должно чистить сапоги своему любимому названому сыну. Из всей роты только двое – старшина Николай и Саша – пользовались этой благосклонностью старухи.