Том 1. Проза 1906-1912
Шрифт:
Двойной крик огласил комнату: принц, сдернув шаль с прижавшейся в угол кресла и зажмурившейся Амалии, смотрел на нее в оцепенении, как на василиска.
— Мейстер, я вас ненавижу… — прошептал он, оборачивая ко мне свое лицо с полными слез глазами, и выбежал из комнаты, хлопнув дверью.
К маленькому ужину были приглашены я, советник фон Гогеншиц и веселая камерфрау Берта фон Либкозенфельдт; принц Филипп Лудвиг отсутствовал, сказавшись больным, принцесса Амалия и герцогиня Елизавета Беатриса в платьях с китайским рисунком сидели по обе стороны герцога, имея соседями
— Ваша светлость права, предполагая не случайность сердца, прилепленного под моим левым глазом. Я влюблена безумно, но предмет моего обожания слишком высок, слишком недоступен, — говорила Берта, опуская свои огромные коровьи голубые глаза. Гогеншиц громко кашлял, нюхал табак и чихал, утирая нос зеленым фуляром.
— Не желая никого обижать, лишенный лицеприятия, заботясь только о благе страны, я назначаю вас, любезнейший Скальцарокка, советником и моим премьер-министром, снисходя на недавнюю просьбу не менее близкого нашему справедливому сердцу фон Гогеншица дать ему в тиши и спокойствии отдыха возможность развивать столь обильно заложенные в нем философические способности.
Герцогиня, слегка побледнев, дала знак слуге поднести уже где-то заранее налитые бокалы с шампанским. Сама выбрав бокал, она подала его герцогу и потом, в виде особой милости, собственноручно каждому из нас. Фон Гогеншиц усиленно кашлял.
Берта фон Либкозенфельдт громко смеялась, когда герцог, жалуясь на легкое недомогание, удалился в свои апартаменты.
Передо мной стоял молодой человек, почти еще мальчик, без парика, в скромном черном камзоле, бледный, с блестящими глазами и острым подбородком, развивая утопические мечты о равенстве, свободе, братстве, грядущих будто бы великих событиях, мировом потрясении, новом потопе. Я спросил его: — Вы англичанин?
— Нет, я француз, и обратился к вашему покровительству, как соотечественника.
— Да, я знаю ваше дело, оно будет исполнено, но ваши слова меня живейше интересуют; вы говорите, что это мечты целой массы людей, которые готовы действовать не для своего только освобождения.
— Мы освободим мир!
— Освободите от чего? меня, например.
— От тиранов, — воскликнул мальчик, краснея.
— Но ведь предрассудки, приличия, наши чувства, наконец, — более жестокие тираны, чем венценосцы. Как поется:
Любовь — тиран сильнейший всех царей. Любовь смиряет гордого Самсона.Слуга подал мне клочок бумаги, где карандашом было написано: «Друг, спасайтесь, герцог умер от оспы после вчерашнего ужина, у власти ваши злейшие враги, вам грозит в лучшем случае изгнание, пользуйтесь временем. Ваш друг».
Я посмотрел на готового продолжать свои речи юношу и сказал: «Ваше дело будет исполнено согласно моим словам», и благосклонно улыбнулся на его почтительный, хотя и с достоинством, поклон.
Оставшись один, я долго смотрел в окно на мелкий дождь, рябивший лужу, потом позвонил, чтобы мне давали одеваться.В комнате, где горели уже канделябры, была одна Берта фон Либкозенфельдт. Она стояла посреди комнаты, читая какую-то записку, улыбаясь своим розовым сочным ртом. Заметив меня, она подозвала меня знаком и, положив руку на мое плечо, сказала: «Мейстер, только в несчастье …знаешь настоящих д…зей. Пове…ьте, что я . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Картонный домик
Глава первая
«Кто же вошел третьим?»
— Никого: нас двое.
«Милая Маня, у тебя двоится в глазах от волненья».
Вошедшие два господина в чем-то одинаковых, несмотря на разность цвета, костюмах были охвачены ярким для небольшой в виде коридора с четырьмя зеркалами комнаты светом пяти лампочек, говором, криком, носящейся пудрой, дымом папирос.
Сидевшая перед зеркалом, где на розовой ленточке, будто у девичьей постели, висел образок «Взыскание погибших», кричала в пространство, не поворачивая головы и накладывая на веки синюю краску:
«Пелагея Петровна, голубушка, готова пелеринка для „Напрасного путешествия“? Поторопитесь!»
Через стенку где-то отвечали издалека. Искусственно восторженные, не привыкшие к небольшому помещению голоса снова хором защебетали навстречу высокой блондинке с красивым, сухим и ординарным лицом.
«Надя! сколько лет, сколько зим! правда ли? ты нас бросаешь? ты больше не играешь?»
— Надежда Васильевна изволит капризничать, — заметил длинноносый господин со скучным лицом.
«Вовсе нет. Вы не знаете, Олег Феликсович, как было дело. Вы помните начало сцены: я вхожу со словами: добрый вечер, дорогая фру Текла. Варвара Михайловна сама мне говорила…»
— Если б на генеральной у меня отняли роль, я бы не знаю, я бы в Мойку бросилась! — истерически докладывала сидящая у зеркала.
Раздавались звонки по коридорам, где стихал шум, занавески раздувались.
«Вчера мы катались с гор, я не заметила, как отморозила ухо; только дома узнала, что было 23 градуса».
— Отчего вы таким именинником?
«Я получил очень приятное извещение, что скоро сюда приедет мой друг Мятлев из Москвы».
— Да? и скоро? «Очень: завтра жду».
— Вы очень рады?
«Конечно: я ему — большой друг».
«Забавно, что мне уже сегодня представилось, что вы вошли ко мне втроем».
— Это напоминает старую арию, — заметил старший из двух в желтом жакете:
Если двух влюбленных встретим, Мы их встретим вместе с третьим, Третий кто? сама любовь.
«Разве вы — влюбленные?»
— Конечно, постоянно, только не друг в друга. Она уже бежала по лестнице, не слушая и напевая: «Мятлев приедет, Мятлев приедет».
— Тише! дают занавес! — высунулся помощник. За кулисами стихло, и странно доносился со сцены голос главной актрисы, падающий и волнующий: «Если б ты знала, как сладостно, как неудержно влечет меня голос любви!..»
Два господина, в чем-то одинаковых, несмотря на разность цвета, костюмах, тихо прошли в темный партер, наполовину пустой.