Том 1. Проза, рецензии, стихотворения 1840-1849

Несколько времени спустя он снова пришел ко мне.

— Что, дождались вы, наконец? — сказал я ему.

Он молча сел в кресло неподалеку от меня.

— Я еще удивляюсь, как она давно не бросила вас…

Он все молчал.

— Что же мне делать! — сказал он наконец, — что ж делать, коли у меня такой несчастный характер.

— Согласитесь, однако ж, Александр Андреич, из того, что у вас, как вы говорите, несчастный характер, следует ли, чтоб она терпела все оскорбления, которыми вы ее с каким-то диким удовольствием столько времени преследовали?

— Что ж делать мне! научите меня, что мне делать! К чему мне ваши упреки, когда я сам очень хорошо вижу, что я виноват перед нею! как же поправить это!

— Послушайте, Александр Андреич, мне уж надоело разыгрывать с вами роль Здравомысла или Добросерда ^* , да и вам пора бы перестать представлять из себя Ловеласа — мучителя сердец… Заметьте, что она ведь не Кларисса… ^*

— Однако ж ведь вы очень хорошо знаете, что я не по своей воле играю эту роль.

— В таком случае, право, не знаю, что вам советовать. Последовало несколько минут молчания.

— Другому я принялся бы, может быть, объяснять, что из того, что его любит женщина, вовсе не следует, чтобы эта же женщина не могла любить и другого, что, во всяком случае, она ничем ему не обязана… Другой, может быть, и послушался бы меня, и принял бы вещь как она есть, а вы ведь и сами очень хорошо все это знаете, — что ж я могу вам сказать нового?

— Однако ж, предположим, что я послушаюсь вашего совета…

— Зная ваш характер, я думаю, что для вас было бы полезнее расстаться с ней навсегда… Но советовать, впрочем, ничего не могу, потому что наперед знаю, что вы все-таки не оставите ее…

Он задумался и долго не говорил ни слова; наконец встал и сказал мне твердым голосом:

— Решено! я перестаю об ней думать.

Однако ж минуты через две опять задумался и снова опустился в кресло. Я ждал, что от него будет.

— Нет, не могу, — сказал он наконец слабым голосом, — не могу, это выше сил моих…

Я посмотрел на него и покачал головою.

— Говорите что хотите: я сам чувствую, что я слаб, что я достоин презрения… но не могу иначе!

— И заметьте, Александр Андреич, — сказал я, — что не в одной любви вы так поступаете: во всей вашей жизни вы точно так же вечно колеблетесь и вечно, как будто бы умышленно, насмехаетесь над самим собою.

— Да что ж мне делать, коли я так несчастно устроен?

— Уж я не знаю, устроены ли вы от природы несчастно, обстоятельства ли вас сделали таким, или вы сами себя изуродовали, только я вижу, что вы до сих пор ничего не сделали, хотя за многое принимались.

Молчание.

— А я так думаю, — продолжал я, — что все ваше несчастие происходит оттого, что вы никогда не дадите себе труда обдумать ваше положение… Вы человек небогатый, а ведете себя, как будто бы у вас бог знает какие доходы… Есть же наконец предел этой праздности! ведь вы не ребенок, чтобы вас водить на помочах; пора вам понять свои обязанности к самому себе и перестать вечно полагаться на других.

Он вспыхнул.

— Что вы разумеете, — сказал он дрожащим голосом, — под словами «полагаться на других»?

— Вы напрасно сердитесь, — отвечал я, теряя всякое терпенье, — я говорю вам правду.

— Зачем же вы давно не сказали мне эту правду? я бы не заставил вас повторять ее…

И он вышел от меня, хлопнув дверью. Я думал, что он выедет, и уж начинал было раскаиваться в своих неосторожных словах, но, к великому удивлению, утром на другой день он пришел опять ко мне весь в слезах, начал просить меня забыть прошедшее, обвиняя во всем самого себя, обещал разорвать все сношения с Ольгой и приняться за дело.

Вы меня извините, господа, что я, может быть, утомляю вас всеми этими подробностями, но тут они только и важны. Происшествия этой любви так просты и так бедны сами по себе, что вы, я думаю, давно уж угадали, чем кончится вся эта история. Поэтому первое место в рассказе моем занимают не факты, а, так сказать, внутренний процесс фактов, и именно — каким образом человек довел себя до того, что сам над собою сознательно и даже как будто умышленно издевался.

Я вам говорил, что он решился расстаться с Ольгой и приняться за дело. Он обещал мне это так искренно и притом с такою твердой решимостью, что я не мог не поверить ему. И действительно, он достал себе работу в какой-то журнал, обложил себя книгами и занялся компилированием какой-то статьи.

Иногда он прочитывал мне свою работу. Вы по опыту, может быть, знаете, какая это скука быть официальным слушателем какого-нибудь сочинителя, но я, признаюсь вам, выслушивал его с участием, во-первых, потому, что мне интересно было следить за ним в этом новом направлении его деятельности, а во-вторых, действительно, все, за что бы он ни взялся, необходимо принимало какую-то особую жизненную печать, облекалось в необыкновенно ясные и образные формы.

Вообще он сделался и весел и деятелен, иногда только вспоминал об Ольге, но без горечи, да и то потому только, что натура того требовала.

— Ведь вот, право, — говорил он мне иногда шутя, — как ни запирайся внутри себя, а от себя, видно, никак уйти нельзя…

— А что? — спрашивал я.

— Да вот не знаю, как бы натуру-то свою…

— Ну, уж ты сам озаботься об этом… и я тоже не знаю…

Раз как-то возвращаюсь уж довольно поздно от должности, смотрю: Иван, наш фактотум ^* , отворяя мне дверь, делает многозначительный жест, указывая на комнату Александра.

Действительно, он был не один; против него сидела какая-то краснощекая и полная девица, которая при моем появлении отвернула голову и закрыла себе платком лицо. Это, изволите видеть, ей стыдно было чужого человека!

— А, очень рад! — сказал Александр, вставая, — рекомендую тебе; повелительница острова Стультиции!.. ^*

Я откланялся; но прекрасная царица никак не хотела отнять от лица своего платок, который закрывал его. ^*