Том 11. По Руси. Рассказы 1912-1917
Шрифт:
— говорит Спешнев, негодуя, взмахнув растрепанными волосами.
Великолепные глаза Асеева задумчиво прищурены. Все слушают чтение серьезно, сосредоточенно, только Локтева улыбается, как мать, наблюдающая забавную игру детей. В тишине, изредка нарушаемой шелестом шелка юбок, властно плавают слова Люция-Шамова:
Прошу покорно — верь поэтам! …Вы все на колокол похожи, В который может зазвонить На площади любой прохожий! То —— говорит Асеев, подняв прозрачную на огне руку. Его измученное лицо спокойно; с глубоким убеждением он читает:
В душе за сим земным пределом Проснутся, выглянут на свет Иные чувства, роем целым, Которым органа здесь нет…И снова лениво идут иронические слова Люция:
Я спорить не хочу, Сенека… …Твое, как молот, сильно слово,— Но — убеждаюсь я в ином. Существования другого — Не постигаю я умом!..Горячо звучит надорванный голос Спешнева:
Нет, не страшат меня загадки Того, что будет впереди,— Жаль бросить славных дел зачатки!Землистое лицо его краснеет, глаза горят, и он всё громче, отчаяннее жалуется на гнусную обиду Смерти:
Титан, грозивший небесам, Ужели станет горстью пепла?.. …И это — цель Трудов, великих начинаний?Тихо. Все замерли.
Встал Ляхов и, глядя на Локтеву, торжественно говорит:
Декрет сената!Захлебываясь гневом и тоскою, Спешнев кричит:
Певец у Рима умирает! Сенека гибнет! А народ — Молчит!Эти крики гасит холодный, иронический голос Шамова:
Себя нетрудно умертвить. Но, жизнь поняв, остаться жить — Клянусь — не малое геройство!Все эти слова падают на душу мне раскаленными углями. Я тоже хочу писать стихи и — буду писать!
Теперь эти люди странно близки мне, небывало приятны. Меня трогает задумчивая сосредоточенность одних, восторженное внимание других; мне нравятся нахмуренные лица, печальные улыбки людей, нравится их приобщение к идеям умной поэмы. Я крепко уверен, что, испытав столь глубокие волнения духа, все они уже не в силах будут жить, как жили вчера.
В задумчивом молчании гостиной медленно текут слова Люция:
Для дел великих отдых нужен, Веселый дух и — добрый ужин…Шамов обводит всех маленькими глазками, включает и меня в невидимый круг и, легонько вздохнув, говорит, улыбаясь:
И что за счастье, что когда-то Укажет ритор бородатый В тебе для школьников урок!Он произносит слова всё более неохотно и тихо, точно засыпает, утомленный беседой с друзьями.
В дверях, прячась за темной портьерой, стоит тоненькая, стройная горничная, с золотой, змеиной головкой, в кружевной наколке на рыжих волосах, на ее белом лице остро блестят зеленоватые глаза.
И я умру шутя…— мечтает Шамов, тонко улыбаясь.
Он кончил, слушатели дружно рукоплещут, а Локтева целует его в лысину.
— Вы очаровательно читаете, Макс. Ах, боже мой…
— Польщен. Но, — «как истый сибарит», — приглашаю кушать! Вашу лапку, дорогая…
Стало шумно и очень весело. Люди парами идут в столовую, сзади всех — горбатый Асеев. Он качается на ногах, точно пьяный, одной рукой он потирает высокий лоб, исписанный морщинами, в другой — папироса; он мнет ее пальцами, посыпая ковер табаком.
— Волшебница, — английской или хинной? — громко спрашивает Шамов.
В столовой, под яркой люстрой, на огромном столе сверкает хрусталь, светится серебро, три вазы с фруктами, как три огромных цветка Дама в пенсне рассказывает Ляхову:
— В воскресенье у Ещепуховых меня угощали медвежьим окороком. Я не нашла в нем ничего особенного.
А Тулун басом внушает кому-то:
— Возьмите перцу — так! Теперь — уксус! Ага?
Я незаметно пробираюсь в прихожую, — я уж научился уходить незаметно. В прихожей, на диване, сидит и дремлет, раскрыв рыбий рот, младшая горничная Дуня, круглая, как бочонок, и пестрая, как маляр. Шамов рассказывает про нее, что в первые дни службы эта рабыня съела у него кусок туалетного мыла.
— Ой! — вскрикивает она, просыпаясь. — Извините. Которое ваше?
Но, видя, что я уже надел пальто, спрашивает:
— Сели есть?
— Да.
— Ну, слава богу!.. Прощайте!..
Ветер гоняет по улице тучи мокрого пепла; в черной сети ветвей дерева странным желтым цветом расцвел огонь фонаря. Ночь прижала дома к земле, и город кажется маленьким в мокром кулаке ночи.
Я шагаю по жидкой грязи, сквозь тяжелую сырую тишину, в голове у меня горит костер новых слов, мыслей, я благодатно взволнован.
В памяти звучат слова эпикурейца:
Когда ж насыщусь до избытка, Она смертельного напитка, Умильно улыбаясь, мне, Сама не зная, даст в вине…Само собою слагаются в стихи другие слова:
Душа, одинокая и слепая, Бредет по улице грязной.Едет ночной извозчик, сгорбившись на козлах разбитой, гремящей пролетки. Качает головою черная, мохнатая лошадь. В конце улицы трещит трещотка сторожа.
Со мною что-то случилось, — такая тоска сжимает сердце, такая тоска…
Вечер у Панашкина
Насытясь вкусной духовной пищей у Шамова, — в воскресенье, вечером, я иду к Панашкину; у него тоже поучительно.
Панашкин торгует на балчуге старой рухлядью — обломками, обносками. Ему за пятьдесят лет, он болен чахоткой. Руки у него беспокойные, длинные, ноги — тонкие, шея искривлена, и на ней тревожно болтается маленькая головка с рыжими бровями ужа. Он похож на выдернутый из земли сухой корень. Сморщенная кожа его щек поросла кустиками волос мочального цвета. Фигура очень унылая, а глаза — веселые, точно Панашкин всегда видит пред собой что-то неожиданно приятное и внутренне восклицает: