Том 2. 1960-1962

Званцев понял, что заблудился и не знает теперь, где выход и куда девался Каспаро. Он сел на подвернувшийся стул, упер локти в колени, положил подбородок на ладони и уставился на мерцающую свечу перед собой. Свеча медленно оплывала.

— Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто восемь… Семьсот девяносто девять… Восемьсот… Заполнен… Заполнен…

— А–а–а–а!

Кто–то закричал протяжно и страшно. Званцев подскочил. Он увидел, что никто не обернулся, но все как–то разом застыли, напрягли спины. Шагах в двадцати, у одного из операторских кресел, стоял высокий человек и кричал, схватившись за голову:

– Назад! Назад! А–а–а!

Откуда–то, стремительно шагая, возник Каспаро, кинулся к пульту. В зале стало тихо, только шипел воск.

– Простите!
– сказал высокий человек.- Простите… Простите…- повторял он.

Каспаро выпрямился и крикнул:

– Слушать меня! Секторы восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть, семьсот девяносто семь, семьсот девяносто восемь, семьсот девяносто девять, восемьсот - переписать! Заново!

Званцев увидел, как сотни людей в белом одновременно подняли правые руки и что–то сделали на пультах. Огни свечей заколебались.

– Простите, простите!
– повторял человек.

Каспаро подтолкнул его в спину.

– Спать, Генри,- сказал он.- Спать быстро. Успокойтесь, ничего страшного…

Человек пошел вдоль пультов, повторяя одно и то же: «Простите, простите…» Никто не оборачивался. На его место уже сел другой.

– Сектор восемнадцать тысяч семьсот девяносто шесть заполнен,- сказал бодрый голос.

Каспаро постоял немного, затем медленно, сильно сутулясь, пошел мимо Званцева. Званцев шагнул ему навстречу и вдруг увидел его лицо. Он остановился и пропустил Каспаро. Каспаро подошел к небольшому отдельному пульту, вяло опустился в кресло и так сидел несколько секунд. Потом встрепенулся и, весь подавшись вперед, сунул лицо в большой нарамник перископа, уходящего в пол.

Званцев стоял неподалеку, у длинного стола, и не отрываясь глядел в усталую горбатую спину. Он все еще видел лицо Каспаро в колеблющемся свете свечи. Он вспомнил, что Каспаро уже не молод, всего на пять–семь лет моложе Окада. Он подумал: «Сколько лет унесли эти десять суток! Все это скажется, и очень скоро».

К Каспаро подошли двое. У одного вместо капюшона халата тускло поблескивал круглый прозрачный шлем.

— Не успеем,- тихо сказал человек в шлеме. Он говорил в спину Каспаро.

— Сколько?
– спросил Каспаро, не оборачиваясь.

– Клиническая смерть наступит через два часа. С точностью плюс минус двадцать минут.

Каспаро повернулся.

– Но он хорошо выглядит… Посмотрите.- Он толкнул пальцем в нарамник.

Человек в шлеме покачал головой.

– Нервный паралич,- сказал второй очень тихо. Он оглянулся, скользнул выпуклыми глазами по Званцеву и, наклонившись к Каспаро, что–то сказал ему на ухо.

Званцев узнал его. Это был профессор Иван Краснов.

– Хорошо,- сказал Каспаро.- Сделаем так.

Двое разом повернулись и быстро ушли в темноту. Званцев пошарил стул, сел и закрыл глаза. «Конец,- подумал он.- Не успеют. Он умрет совсем».

– Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль два заполнен,- повторял голос.- Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль три заполнен… Сектор девятнадцать тысяч ноль–ноль четыре…

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей, и ему представлялось, что Окада лежит на странном столе под белым смертным светом, тонкая игла медленно ползет по извилинам его обнаженного мозга, и на длинную ленту знак за знаком ложатся сигналы импульсов. Званцев отлично понимал, что в действительности это происходит совсем иначе, но воображение рисовало ему именно такую картину: блестящая игла ползет по мозгу, а на бесконечную ленту таинственными значками записываются память, привычки, ассоциации, опыт… А откуда–то наползает смерть, разрушая клетку за клеткой, связь за связью. И нужно ее обогнать.

Званцев почти ничего не знал о кодировании нервных связей. Но он знал, что до сих пор неизвестны границы участков мозга, ведающие отдельными мыслительными процессами. Что Великое Кодирование возможно лишь в условиях самой глухой изоляции и при точнейшем учете всех нерегулярных полей. Поэтому свечи и факелы, и верблюды на шоссе, пустые поселки и черные окна микропогодных установок, и остановленные самодвижущиеся дороги… Званцев знал, что до сих пор не найден способ контроля кодирования, не искажающий кода. Что Каспаро работает наполовину вслепую и кодирует в первую очередь, может быть, совсем не то, что следует кодировать. Но Званцев знал и то, что Великое Кодирование - это дорога к бессмертию человеческого «я», потому что человек - это не руки и ноги. Человек - это память, привычки, ассоциации, мозг. МОЗГ.

– Сектор девятнадцать тысяч двести шестнадцать заполнен…

Званцев открыл глаза, поднялся и пошел к Каспаро. Каспаро сидел, глядя перед собой.

– Профессор Каспаро,- сказал Званцев,- я океанолог Званцев. Я должен поговорить с академиком Окада.

Каспаро поднял глаза и долго смотрел на Званцева снизу вверх. Глаза у него были мутные, полузакрытые.

– Это невозможно,- сказал он.

Некоторое время они молча глядели друг на друга.

– Академик Окада ждал этой информации всю жизнь,- тихо сказал Званцев.

Каспаро ничего не ответил. Он отвел глаза и снова уставился перед собой. Званцев оглянулся. Тьма. Огоньки свечей. Белые серебристые халаты с капюшонами.

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто два заполнен,- сказал голос.

Каспаро поднялся и сказал:

– Всё. Конец.

И Званцев увидел маленькую красную лампу, мигающую на пульте рядом с окулярами перископа. «Лампочка,- подумал он.- Значит, всё».

– Сектор девятнадцать тысяч двести девяносто четыре заполнен…

Из темноты зала изо всех сил бежала маленькая девушка в развевающемся халате. Она кинулась прямо к Каспаро, сильно оттолкнув Званцева.

— Валерий Константинович,- сказала она отчаянно,- остался только один свободный сектор…

— Больше не нужно,- сказал Каспаро. Он поднялся и наткнулся на Званцева.- Кто вы?
– спросил он устало.

— Я Званцев, океанолог,- сказал Званцев тихо.- Я хотел поговорить с академиком Окада.

— Это невозможно,- произнес Каспаро.- Академик Окада умер.

Он перегнулся через пульт и один за другим повернул четыре рубильника. Ослепительный свет вспыхнул под потолком огромного зала.

Было уже совсем светло, когда Званцев спустился в вестибюль. В огромные окна вливался сероватый свет туманного утра, но чувствовалось, что вот–вот проглянет солнце и день будет ясный. В вестибюле никого не было. На диване валялось скомканное покрывало. Несколько свечей догорали на столе между банками и блюдами с едой. Званцев оглянулся на лестницу. Наверху шумели голоса. Где–то там был Михайлов, который обещал проводить Званцева.