Том 2. Докука и балагурье
Шрифт:
— Где, — говорят, — ты коней взял? Ты их украл?
Ефим клянется: свои. А те свое: украл.
«Эх, кабы где я шил, тот на это время был!» — вспомнил Ефим.
А хозяин-то и смотрит на него, Леший с народом стоит, откуда ни взялся.
— Что у тебя, Ефимушка?
— Коней отнимают.
Старик к старосте.
— Ты как, — говорит, — признал коней-то?
— Признал.
— А карету признал?
— Признал.
— А дочку-то? Аль не признаешь?
— Нет, говорит, — была у меня, да давно
— Да это она и есть! Двадцать лет хранил я ее. Вот тебе зять, принимай его с дочерью. Зови ж их, в гости веди. И все ему отдай: хороший парень, работник!
И пропал. Туда-сюда, нет старика.
Тут староста Ефима за руку и дочь свою и повел к себе, и наделил Ефима — спасибо, что дочку вывел!
Несчастная *
Жил-был муж с женой. Оба молодые. Жили они хорошо, ладно. И родился у них Петюнька.
А проходила по тем местам колдовка, приглянулся ей муж, ну, долго такой думать не надо, оборотила она жену рысью — убежала рысь — а сама на ее место и стала жить в доме хозяйкой.
С чужим дитем колдовке ни любви, ни охоты, наняла она няньку. Нянька с Петюнькой и возилась. Днем ничего, а по ночам горе — кричит ночь Петюнька, ничем его не утешишь. Жили они, как в темнице.
Добрая была нянька Матвеевна, жаль ей сиротинку. Пошла раз колдовка по гостям, Матвеевна и просится у хозяина.
— Отпусти, — говорит, — нас в чисто поле погулять с Петюнькой.
А он при колдовке-то лют, на все сердце, а без нее прежний.
— Ну, что ж, идите с Богом!
Пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу, — вольный воздух, чистое поле! И так горько старухе: где-то мать, где несчастная рыщет?
Бегут полем рыси.
Матвеевна — стойте!
— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли вы младенца матерь?
— Видели, видели, — говорят рыси, — во втором стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.
И дальше побежали.
Бежит и другое стадо.
Тут и Петюнькина мать. Узнала, обрадовалась, одну шкурку с себя скинула и другую скинула, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — век бы не расставалась!
Пришло время, и опять шкурки на себя надела, опять стала рысью и прощайте.
А Матвеевна с Петюнькой домой.
И всю ночь проспал Петюнька, ни разу и не всплакнул за ночь.
Наутро хозяин уж сам посылает няньку.
— Подьте, — говорит, — в чистое поле, погуляйте!
И пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу — вольный воздух, чистое поле!
Бегут полем рыси.
— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли младенца матерь?
— Видели, видели, — говорят рыси, — в третьем стаде
бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.И пробежали.
И другое стадо пробежало.
Бежит третье стадо.
Тут и Петюнькина мать. Обрадовалась, да скорее с себя шкурки, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — придет срок и опять побежит она рысью!
А хозяину что-то скучно дома.
— Дай, — говорит, — пройдусь в чистое поле.
И вышел и видит: в поле на межице кормит Петюньку, а за кустом и рысьи шкурки висят, узнал Наташу. И так ему ее жалко. Подкрался он потихоньку, снял с куста шкурки, обложил сухим листом да и зажег.
А она почуяла.
— Что-то, — говорит, — Матвеевна, смородом больно пахнет.
— А дома, видно, колдовка, перемену мужу жарит! — заплакала Матвеевна: жаль ей сиротинку, еще жальче матери несчастной.
Пришло время, хватилась шкурок, а шкурок-то нет нигде, и не во что ей одеться.
Тут он и вышел.
Взял ее за руку.
— Пойдем домой, Наташа!
И повел ее в дом.
А уж колдовки и след простыл.
Сердитая *
Это было в давнишние времена, когда еще господа над подданными своими мудровали, а подданные рабы господ своих слушали.
Жила-была барыня Закутина и до того сердитая, ничем не угодишь. Придет поутру староста спросить чего, наряд какой дать, — и без того, чтобы не отхвостнуть человека, нипочем не отпустит. То староста, а уж простому и совсем житья не было — драла, как собак.
И ничего народ придумать не мог, как из беды выйти, — ну, хоть бы отдых какой положен был, ну, праздник, все едино: лупь, крик и дёрка, хоть пропадай.
Как скот самый изнавозный, так и жили.
Проходил солдат домой на побывку, заночевал в деревне. С вольным человеком и отвели душу, — все ему рассказали про свое житье-бытье под барыней.
— Эко горе! — говорит солдат, — да я вам ее так размягчу, что твой пух станет.
— Сделай милость.
— А не найдется ли у вас мужика какого самого рассердитого.
— Есть, есть, как же! Сапожник Федосей.
— А баба-то его как?
— Анисья. Хорошая баба.
— Очень лют?
— Не дай Бог.
— Ну, ладно, только, братцы, уговор: что скажу, то и делай, согласны?
— Согласны.
Послал солдат в усадьбу отыскать верного человека. И явился такой, — лакей закутинский. Солдат ему сонных капель: как барыня на ночь будет чай пить, чтобы этих самых капель барыне в чай и подпустил, а как заснет барыня, сейчас же ее в коляску и везти, не будя, на деревню к сапожнику. А к сапожнику отрядил солдат другого человека с каплями для Анисьи.