Том 2. Докука и балагурье
Шрифт:
И как ночь пришла, барыню Закутину с Анисьей и об меняли: Анисью в усадьбу на барынину кровать, а барыни к Федосею под бок.
Поутру проснулась Анисья. Видит, чистота кругом, простор, думала, на тот свет попала. Плохо ей было в той жизни с Федосеем, — ой, мужик, страсть, весь, как в барыню! — и такая вдруг тишина. За терпение, видно, послал ей Бог перемену.
И пока она нежилась да Бога благодарила, вошли служанки: умываться.
И полотенце несут.
«Господи, до чего дослужила!» —
А умылась, самовар подают.
«Откуда берется!»
Села чай пить. Староста на цыпочках входит, кланяется.
— Я, барыня, к вам пришел спросить, какой наряд дадите, что работать?
А Анисья и не знает, что отвечать-то.
— Что вчера делали, то и сегодня делайте! — да сама стала, поклонилась старосте.
Пошел староста.
«Вот так барыня!»
А как барыня настоящая пробудилась у сапожника, кричит:
— Дармоеды!
Федосей сидит шьет, да как вскочит со стула, сдернул с ноги ремень.
— Нешто не знаешь своей должности, несчастная. Топи печь!
Барыня-то ушам не верит, думает, попала в ад. И все это свое вспомнила, да поздно, и живо с кровати да за дровами, принесла дров, затопила печь.
«Господи, вот чего заслужила-то!»
С месяц так провели время. Анисья жила, как в царстве небесном, Бога благодарила, а барыня Закутина у Федосея, как в пекле, в работе и попреках. Ну, что ж, видит солдат, прок есть. Созвал собрание.
— Что, братцы, не пора ли обменить?
— Пора.
И опять велел солдат сонных капель обеим с чаем дать, и, как заснут, перенести.
Так все и сделали.
И попала Анисья на старое место к Федосею, а барыня к себе в усадьбу.
И с той поры сделалась барыня мягкая-размягкая: не то, что драться, а и крикнуть боялась. А Анисья с сапожником век доживала — судьба такая: в ее доле и солдат не поможет.
Нелюбая *
Выйдет Сошка на двор — одна, ни души, — и ударит ей по сердцу.
С мужем неудовольствие было все: наговорят старики на невестку, не люба она им, в дом пускать к себе не хотели, нагородят невесть что, ну, и он к ней спиной.
Вспомнит Сошка обиду.
— Все равно пропадать — повешусь! Или ножом полоснуть?
А потом жалко станет, раздумается.
— Может, и ничего, поправится.
А тут во дворе-то, Дуняшка-кобыла, Жучка, Маруська — станет мило, погладит коров. Погладит, поплачет.
Поплачет — отойдет слезами. И в дом.
А какая Сошка желанная, какая умница, — цены ей нет. И за что это старик-то со старухой? В чем провинилась? Чем недовольны? — клещат и клещат. А и Сергей хорош! Всему верит.
Кот трется к Сошке, курлычет: от него, кота, Сошка только и видит ласку.
— Ой, Василий, один ты друг, колобун усатый! — погладит кота да за работу.
А какая
Сошка работница, какая умница, — цены ей нет!Приехали из гостей в чистый понедельник — от отца, от матери Сошки.
Вечером старика на сход кликнули, а старуха ненадолго вышла на беседу.
Сошка сидит у огонька, прядет.
После родимой Головлинки, дома родного, ой, как постыло!
Старуха вернулась и сама села прясть.
Ой, как постыло, нелюбой! А на сердце — ни слов, ни слез.
Подняла глаза Сошка — старуха прядет, муж спит, — у, постылые стены! И ударило по сердцу:
— Все равно!
Сошка засветила огонька да в сени… Отыскала веревку мочальную простую, наладила петлю, перекинула веревку через перемет, — петлю на шею. Приладилась. Захватилась руками за веревку…
Вдруг слышит старуха, невестка как блюет.
— Видно, пива напилась!
И опять слышит: что-то неладно. Стала старуха, засветила огонька, с огоньком в сени.
А муж дрыхнет, ничего-то не чует: это с блина так ему спится сладко, — хороши были блины в Головлинке!
— Ой, батюшки! Господи поми-лу-уй!
Старуха назад в избу, тычется от страха, да к сыну. Сергей догадался: неладно, — выскочил в сени. А там Сошка.
— Ох, шельма, что делаешь!
Стоит Сошка под переметом, петля на шее. Еще туже захватилась за веревку, — Сергей и рук ей разжать не может.
— Шельма!
Что делать? Скорее за перемет, жердь снял, — тут она веревку и отпустила.
И пала она помаленьку наземь, нелюбая, нелюбыми глазами к сырой земле: ей все равно.
Сергей ее за подпазушку и потащил в избу.
Старуха-то этакой беды от роду не слыхала: нынешний народ что делает.
— Ой, батюшки! Господи, помилуй!
Притащил Сергей чан с водой, сам побежал на сход за стариком.
Осталась одна старуха: зачерпнет кружку, приладится ленуть на Сошку, а та — той все равно — кружку-то рукой и оттолкнет к дверям.
— Да, что ты, дура, проливаешь воду-то?
Не понять старухе. Подымет она с полу кружку, зачерпнет и только что приноровится, а та опять — той все равно.
Билась, билась, старуха, бросила.
А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет, — как мертвая.
— Ой, батюшки! Господи, помилуй!
Вот и бегут со схода: сотский, десятский и полицейский со стариком, да с Сергеем.
А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет — как мертвая.
Постояли над ней, постояли. Ну, что они могут сделать?
— Сергей, — говорят, — поезжай за попом.
— Ой, батюшки! Господи, помилуй! — тыкалась старуха.
Сергей живо к попу.
— Хозяйка очень трудна.
Поп ехать не хочет.
— Пущай до утра. Помрет, похороню.
Так и вернулся.
А Сошка лежит — не шевельнется, не скажет — как мертвая.
— Чего ж ты не сказал, что из веревки вынули?