Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Кто мог придумать более жестокое наказание? И все это была правда, все это было верно.

Когда страдание превосходит силы, тогда инстинктивно ищешь в сомнении временного облегчения от невыносимой муки; думаешь:

— Может быть, я ошибаюсь, может быть, мое несчастье не так велико, как оно мне кажется; может быть, все это страдание неразумно?

И чтобы продлить перерыв, стараешься исправить свой нерешительный ум на более точное ознакомление с истиной. Но у меня ни на одно мгновение не было сомнения, ни на одну минуту не было колебания.

Невозможно объяснить явления, происшедшего в моем сознании, ставшем поразительно ясным. Мне казалось, что вследствие какого-то неожиданного, тайного процесса, совершившегося в неведомой внутренней области, все незаметные признаки, относящиеся к этой ужасной вещи, согласовались, чтобы образовать логическое, полное, последовательное, окончательное, неизбежное понятие, а теперь это понятие обнаружилось сразу, всплыло в моем сознании с быстротой предмета, — который, не сдерживаемый в глубине воды скрытыми узами, плавает на поверхности и не может потонуть.

Все признаки, все доказательства были тут налицо.

Мне не нужно было делать усилия, чтобы отыскать их, выбрать и сгруппировать.

Незначительные далекие факты освещались новым светом; обрывки предыдущей жизни принимали настоящую окраску.

Непривычное отвращение Джулианны к цветам, к запахам, — странная тревога, плохо скрываемая тошнота, неожиданная бледность, эта постоянная озабоченность между бровями, эта бесконечная усталость, сказывавшаяся в ее движениях; и потом подчеркнутые ногтем страницы в русской книге, упрек старика графу Безухову, последний вопрос маленькой княгини Лизы, и этот жест, с которым Джулианна отобрала у меня книгу; а потом сцены в Вилле Сиреней, слезы, рыдания, двусмысленные фразы, загадочные улыбки, почти мрачная страсть, почти безумное многословие, призывание смерти, — все эти признаки группировались вокруг слов матери, запечатленных в моей душе.

Мать сказала: « Невозможно ошибиться в этом.До последних двух-трех дней Джулианна отрицала, по крайней мере, говорила, что она в этом не уверена… Зная твою мнительность, она просила меня ничего тебе не говорить…»

Истина не могла быть более очевидной. Итак, отныне все было несомненным!

Я вошел в альков, я приблизился к кровати. Занавеси упали за мной; свет стал более слабым! Страх отнял у меня дыхание, и вся моя кровь остановилась в жилах, когда я подошел к изголовью и наклонился, чтобы ближе разглядеть голову Джулианны, почти скрытую одеялом. Я не знаю, что случилось бы, если бы в этот момент она подняла голову и заговорила.

Спала ли она?

Только ее лоб до бровей был открыт.

Я стоял несколько минут в ожидании. Но спала ли она? Она не шевелилась, лежа на боку. Рот был закрыт простыней, дыхания не было слышно. Один лишь лоб до бровей был открыт.

Как должен был я держать себя, если бы она заметила мое присутствие. Час был плохо выбран для расспросов и объяснений. Если бы она подозревала, что я все знаю, на какую крайность она могла бы решиться в эту ночь? Значит, я был бы вынужден напустить на себя наивную нежность, я должен был бы притворяться, что ничего не знаю, и продолжать выражать то чувство, которое четыре часа тому назад, в Сиреневой Вилле, диктовало мне самые нежные слова. «Сегодня вечером, сегодня вечером в твоей кровати… Ты увидишь, как я сумею приласкать тебя… я усыплю тебя. Всю ночь ты будешь спать на моей груди».

Окинув комнату растерянным взглядом, я увидел на ковре маленькие блестящие туфельки, а на спинке кресла длинные серые шелковые чулки, атласные подвязки и еще один предмет интимного туалета, все эти предметы, которыми наслаждались глаза любовника в недавней близости. И чувственная ревность поразила меня с такой силой, что было чудо, что я удержался от того, чтобы не наброситься на Джулианну, не разбудить ее, не крикнуть ей бессмысленные, грубые слова, внушаемые мне этим неожиданным бешенством.

Я отошел, шатаясь, и вышел из алькова. Я думал с слепым ужасом: «Чем это кончится?» Я собирался уходить. «Я спущусь вниз, скажу матери, что Джулианна спит, что сон ее спокоен; я скажу ей, что тоже нуждаюсь в покое».

— Я удалюсь в свои комнаты. А завтра утром… — Но я оставался пораженный на месте, точно я не мог перешагнуть порог, страх охватывал меня. Я обернулся к алькову резким движением, как будто я почувствовал на себе взгляд.

Мне показалось, что драпировки колебались; но это было обманом. Тем не менее что-то вроде магнетической волны сквозь драпировку проникало в меня, что-то такое, против чего я был бессилен.

Я вошел в альков вторично, весь дрожа.

Джулианна лежала все в том же положении. Спала ли она?

Один лишь лоб был открыт до бровей.

Я сел у изголовья и ждал.

Я смотрел на этот лоб, бледный, как простыня, белый и чистый, как частичка святой облатки, этот сестринлоб, который столько раз благоговейно целовали мои губы, который столько раз целовали губы моей матери.

На нем не было видно следов осквернения; на вид он был все таким же, как прежде. Но отныне ничего на свете не сможет смыть пятна, которое видят глаза моей души в этой белизне.

Некоторые слова, произнесенные мной в экстазе опьянения пришли мне на память: «Я буду бодрствовать, я буду читать на твоем лице сны, которые тебе приснятся». И потом я еще вспомнил. Она повторяла ежеминутно: «Да, да».

Я спросил самого себя: «Какова ее жизнь, что она внутренне переживает? Каковы ее планы? На что она решилась?» И я смотрел на ее лоб. И я больше не думал о своем горе; но я сосредоточил все свои силы, чтобы понять ее горе.

Конечно, ее отчаяние должно было быть нечеловеческим; бесконечным, безграничным. Мое наказание было и ее наказанием, и может быть, для нее оно было еще более ужасным. Там, в Вилле Сиреней, в аллее, на скамейке, в доме, она, конечно, почувствовала правду в моих словах, она, конечно, прочла правду на моем лице. Она поверила моей безграничной любви.

… «Ты была в моем доме в то время, как я искал тебя вдали.О! скажи мне, разве это признание не стоит всех твоих слез? Разве ты не хотела бы пролить их еще, еще больше за такое доказательство?

— Да, еще больше!..»

Вот что она ответила мне со вздохом, который, право показался мне божественным: «Да, еще больше!..»

Она хотела бы пролить еще другие слезы, она хотела бы перенести еще другое страдание за такое признание! И в то время, как она видела у своих ног, в порыве страсти, человека, так долго оплакиваемого и потерянного, она чувствовала себя обесчещенной, у нее было физическое ощущение своей обесчещенности, она держала мою голову на животе, оплодотворенном семенем другого! Ах, как ее слезы не поранили мне лица? Как мог я пить их и не отравиться ими?

Я пережил весь этот день в одно мгновение. Я снова увидел все выражения, даже самые мимолетные, появившиеся на лице Джулианны после нашего приезда в Виллу Сиреней, я понял их все. Все стало ясным.

— О, когда я говорил с ней о завтрашнем дне, когда я говорил ей о будущем!.. Какое страшное было для нее слово завтра, мною произнесенное!

И мне вспомнился короткий диалог, происшедший на пороге балкона, перед кипарисом. Она повторила шепотом, с легким вздохом: «умереть!» Она говорила о скором конце. Она спросила: «Чтобы ты сделал, если бы я вдруг умерла? Если бы, например, завтрая умерла бы?» А потом она в нашей комнате воскликнула, приближаясь ко мне: «Нет, нет, Туллио, не нужно говорить о будущем…думай о сегодняшнем дне, о настоящем часе!» Такие поступки, такие слова, разве они не выдавали принятого решения, трагического намерения? Было очевидно, что она решилась убить себя; она убьет себя, может быть, в эту самую ночь, до наступления завтрашнего дня, так как для нее не было другого выхода.