Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

Свеча горела на столе, и по временам огонек колебался точно от дыхания. Среди тишины ухо мое различало тиканье часов, лежавших где-то в комнате, жизнь шла, время бежало. Душа моя была пуста и одинока.

Прошла острота чувства, прошло опьянение горем, наши позы не имели больше значения, не имели больше оправдания. Нужно было встать, нужно было поднять Джулианну, нужно было сказать что-нибудь, чтобы положить конец этой сцене; но я чувствовал ко всему этому странное отвращение. Мне казалось, что я неспособен на малейшее физическое или нравственное усилие.

Мне было неприятно, что я нахожусь тут, в этих условиях, в этом затруднении и что я вынужден продолжать что-то. И глухая неприязнь против Джулианны стала смутно подыматься во мне.

Я встал. Я помог ей встать.

Каждое рыдание, от которого она время от времени вздрагивала, усиливало во мне эту необъяснимую неприязнь.

Стало быть верно, что некоторая доля ненависти скрывается в глубине каждого чувства, соединяющего два человеческих существа, сближающего два эгоизма.

Стало быть верно, что некоторая часть этой неизбежной ненависти обесчещивает наши самые нежные чувства, наши лучшие порывы. Лучшие движения души носят в себе зародыш постоянной порчи и должны извратиться.

Я сказал (я боялся, что голос мой против моей воли будет недостаточно нежен):

— Успокойся, Джулианна. Теперь тебе надо быть сильной. Поди сюда. Сядь здесь. Успокойся. Хочешь немного воды? Хочешь понюхать что-нибудь, скажи мне.

— Да, немножко воды. Там, в алькове, на ночном столике.

В голосе ее еще слышались рыдания, и она вытирала лицо платком. Сидя на низком диване против большого зеркала, она все еще конвульсивно всхлипывала.

Я вошел в альков, чтобы взять стакан. В полумраке я увидел постель. Она была уже приготовлена; угол одеяла был отвернут и откинут; длинная белая рубашка лежала около подушки. Вдруг мое острое, чуткое обоняние почувствовало легкий запах батиста, слабый, знакомый запах ириса и фиалок. Вид постели, знакомый запах сильно взволновали меня. Я поспешно налил в стакан воды и отнес его Джулианне.

Она отпила несколько глотков, а я, стоя, наблюдал за движением ее рта. Она сказала:

— Спасибо, Туллио.

И она протянула мне стакан, наполовину полный. Так как мне хотелось пить, то я выпил оставшуюся воду. Достаточно было этого необдуманного незначительного поступка, чтобы усилить мое смущение.

Я тоже сел на диван. Мы оба молчали, погруженные в наши думы, разделенные таким небольшим пространством.

Диван с нашими фигурами отражался в зеркале шкафа. Не глядя друг на друга, мы могли видеть наши лица, хотя и неясно, потому что свет был слабый и смутный. В смутной глубине зеркала я пристально созерцал силуэт Джулианны, в своей неподвижности принимавший таинственный вид, и чувствовал тревожное обаяние некоторых женских портретов, потускневших от времени, интенсивность фиктивной жизни образов, порожденных галлюцинацией.

Случилось так, что отдаленный образ этот стал понемногу казаться более живым, нежели действительный.

Случилось так, что понемногу я стал видеть в этом образе предмет сладострастия, предмет страсти, любовницу, изменницу.

Я закрыл глаза. Появился другой. Явилось одно из знакомых мне представлений.

Я подумал: «До сих пор она еще не говорила прямо о своем падении, о характере своего падения. Была произнесена только одна фраза, имеющая значение».

«Думаешь ли ты, что грех велик, если душа не участвует в нем?» — Одна фраза! И что она хотела этим сказать?

Это обычная тонкая уловка для извинения и смягчения всех измен и низостей. Но в общем, какого рода отношения были между ней и Филиппо Арборио, кроме физических, конечно? И при каких обстоятельствах она отдалась ему? Жестокое любопытство терзало меня.

Предположения подсказывались мне моим собственным опытом. Мне приходили на память некоторые особенные приемы уступок, употреблявшиеся разными моими прежними любовницами. Образы складывались, менялись, следовали один за другим, ясные и быстрые. Мне вспомнилась Джулианна такой, какою я ее видел в те далекие дни: она сидела одна у окна, с книгой на коленях, томная, бледная, с видом человека, который сейчас упадет в обморок; и неописуемая тревога, точно она насильно заглушала что-то, пробегала в ее чересчур черных глазах.

Застал ли он ее врасплох в одну из таких минут в самом моем доме; отдалась ли она ему бессознательно, а, придя в себя, испытала ли она ужас и отвращение к непоправимому поступку, прогнала ли она его и перестала ли его видеть? Или, наоборот, согласилась на свидание в каком-нибудь маленьком, отдаленном помещении; может быть, в одной из меблированных комнат, где происходили сотни измен; и она расточала и получала ласки на той же подушке, и не раз, а несколько раз, в условные часы, в безопасности, происходящей от моей беспечности? И я снова увидел Джулианну перед зеркалом, в то ноябрьское утро, ее позу, когда она завязывала вуаль, цвет ее платья и потом ее легкую походку по солнечной стороне тротуара.

В то утро она, наверное, шла на свидание?

Я страдал от мучительной пытки. Желание знать мучило мою душу; физические образы приводили меня в отчаяние. Злоба против Джулианны усиливалась; воспоминание о недавней страсти, воспоминание о брачной постели в Вилле Сиреней, то, что осталось у меня в крови от нее, все это разжигало этот мрачный огонь. Ощущение, испытываемое от близости тела Джулианны, особенная дрожь указывали мне, что я во власти хорошо известной чувственной лихорадки, ревности, и, чтобы не уступить ненавистному чувству, надо было бежать. Но воля моя была точно парализована. Я не владел собой. Меня держали две противоположные силы, они были исполнены чисто физического обаяния и отвращения, в них была похоть, смешанная с отвращением, смутный антагонизм, который я не мог победить, потому что он происходил в самой низкой области моей животной природы.

Другой с той минуты, как появился, не покидал меня.

То был Филиппо Арборио? Я верно угадал? Я не ошибся?

Я неожиданно повернулся к Джулианне. Она посмотрела на меня. Внезапный вопрос застрял у меня в горле. Я опустил глаза, наклонил голову и с той же спазматической напряженностью, которую испытал бы, отрывая от себя кусок живого мяса, я решился наконец спросить:

— Имя этого человека?

Голос мой был глух, дрожал и мне самому причинял боль.

При неожиданном вопросе Джулианна вздрогнула, но промолчала.

— Ты не отвечаешь? — настаивал я, усиливаясь сдержать гнев, который уже прошлою ночью, в алькове, как порыв бури, охватил меня.

— О, Боже мой! — простонала она, наклоняясь и скрывая лицо в подушку. — Боже мой! Боже мой!

Но я хотел знать, я хотел вырвать у нее признание во что бы то ни стало.

— Помнишь ли ты, — продолжал я, — помнишь ли ты то утро, когда я вошел в твою комнату неожиданно, в первое ноябрьское утро? Помнишь? Я зачем-то вошел, потому что ты пела. Ты пела арию из Орфея. Ты собиралась уходить. Помнишь? Я увидел книгу на твоем столе, я открыл ее и прочел на заглавном листе посвящение… То был роман: «Тайна»… Помнишь?

Она оставалась неподвижной на подушке, ничего не отвечая. Я наклонился к ней. Я испытывал чувство, предшествующее лихорадочному ознобу. Я прибавил:

— Это, может быть, он?

Она не отвечала, но поднялась отчаянным движением. Она казалась безумной. Она сделала движение, точно хотела броситься на меня, но удержалась.

— Сжалься, сжалься, — молила она, — дай мне умереть. То, что ты заставляешь меня испытывать, хуже всякой смерти. Я все перенесла, я все перенесу; но этого я не могу перенести, не могу… Если я останусь жить, это будет непрерывной мукой для нас, и с каждым днем будет хуже. И ты возненавидишь меня. Твоя ненависть замучает меня. Я знаю, я знаю. Я уже почувствовала ненависть в твоем голосе. Сжалься! Дай мне лучше умереть!