Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

И потом, снова приходя в волнение, она воскликнула:

— Нужно, чтобы ты меня любил, нужно, чтобы ты меня сильно любил, сейчас, потому что завтра меня не будет, потому что я умру сегодня ночью, может быть сегодня вечером; и ты раскаешься, что не любил меня, что не простил меня, — о, конечно, ты раскаешься…

Она казалась столь убежденной в своей смерти, что я оледенел от внезапного ужаса.

— Нужно, чтобы ты любил меня; может быть, ты не верил тому, что я говорила тебе тогда, ночью; может быть, ты не веришь мне и теперь; но ты поверишь, когда меня больше не будет, тогда ты прозреешь, ты узнаешь правду; и ты раскаешься, что недостаточно любил меня, что не простил меня…

Рыдания душили ее.

— Знаешь почему мне жаль умирать? Оттого, что ты же знаешь, как я тебя люблю… особенно, как я любила тебя после…Ах, какое наказание! Разве я заслужила такой конец?

Она закрыла лицо руками. Но тотчас же раскрыла его. Страшно бледная, она пристально посмотрела на меня. Казалось, еще более страшная мысль поразила ее.

— А если я умру, — прошептала она, — если я умру, оставив в живых…

— Молчи!

— Ты понимаешь…

— Молчи, Джулианна!

Я был слабее, нежели она. Ужас овладел мною, не давал мне силы произнести хотя бы одно слово утешения, противопоставить этим образам смерти слова жизни. Я был убежден в ужасном конце. Я посмотрел в лиловом полумраке на Джулианну, смотревшую на меня, и мне показалось, что я вижу на этом изможденном лице признаки агонии, признаки разложения, уже начавшегося и неотвратимого. Она не могла удержать крика, совсем не похожего на человеческий. Она схватилась за мою руку.

— Помоги мне, Туллио! Помоги.

Она сжимала мою руку сильно, довольно сильно, но недостаточно; я бы хотел, чтобы ее ногти вонзились в мое тело, я безумно нуждался в физическом страдании, которое сделало бы меня причастным ее страданию. И прижавшись лбом к моему плечу, она продолжала кричать. Это был звук, который делает неузнаваемым наш голос во время приступа физического страдания; звук, который равняет страдающего человека с страдающим зверем: инстинктивная жалоба всякой страдающей плоти, человеческой или животной. Время от времени она находила свой голос, чтобы повторить:

— Помоги мне!

И мне передавались ее мучительные судороги. И я чувствовал прикосновение ее живота, где маленькое, зловредное существо боролось с жизнью своей матери, безжалостно, без передышки. Волна ненависти подымалась из глубины моей души, хлынула в мои руки с преступным импульсом. Импульс был непреодолим; но образ уже совершенного преступления мелькнул во мне: «Ты не будешь жить».

— О, Туллио, Туллио, задуши меня, убей меня, я не могу, не могу, ты слышишь? Я не могу больше переносить; я не хочу больше страдать!

Она кричала с отчаянием, оглядываясь кругом глазами безумной, точно искала что-нибудь или кого-нибудь, кто оказал бы ей ту помощь, которой я не мог оказать.

— Успокойся, успокойся, Джулианна… Может быть, уже настал момент. Мужайся. Сядь сюда… Мужайся, дорогая! Еще немного! Я здесь с тобой. Не бойся!

Я бросился к колокольчику.

— Доктора! Пусть сейчас же приедет доктор!

Джулианна больше не жаловалась.

Казалось, она сразу перестала страдать или по крайней мере не замечала боли, пораженная новой мыслью. По-видимому, она что-то обдумывала; она была поглощена своей мыслью. Я едва успел заметить в ней эту неожиданную перемену.

— Послушай, Туллио, если у меня будет бред…

— Что ты говоришь?

— Если после, во время лихорадки явится бред, и я умру в бреду…

— Ну?

В ее голосе слышался такой ужас, ее остановки были так мучительны, что паника овладела мной; я дрожал, как лист, даже еще не понимая, что она этим хотела сказать.

— Ну?

— Все будут тут, вокруг меня… Если в бреду, я заговорю, я открою…Понимаешь? Понимаешь? Одного слова будет достаточно. В бреду ведь не знаешь, что говоришь! Ты бы должен…

В эту минуту вошли мать, доктор, акушерка.

— Ах, доктор, — вздохнула Джулианна, — я думала, что умру.

— Смелее, смелее, — произнес доктор своим ободряющим голосом. — Не бойтесь, все будет хорошо.

Он взглянул на меня.

— Я думаю, — прибавил он, улыбаясь, — что ваш муж чувствует себя хуже вас.

И он указал мне на дверь.

— Уходите, уходите. Вам не надо оставаться здесь.

Я встретил взгляд матери, беспокойный, испуганный, соболезнующий.

— Да, Туллио, тебе лучше уйти, — сказала она. — Федерико ждет тебя.

Я посмотрел на Джулианну. Не обращая внимания на остальных, она пристально смотрела на меня блестящими, странно сверкающими глазами. В этом взгляде было все напряжение ее отчаивающейся души.

— Я не уйду из соседней комнаты, — твердо объявил я, продолжая смотреть на Джулианну.

Повернувшись, чтобы выйти, я увидел акушерку, клавшую подушки на постель муки, на постель страдания, и я вздрогнул, как от дыхания смерти.

XXXII

Это было между четырьмя и пятью часами утра. Боли все еще длились с некоторыми перерывами. Около трех часов сон внезапно овладел мной на диване, на котором я сидел в соседней комнате. Кристина меня разбудила, она сказала, что Джулианна хочет меня видеть.

Еще не очнувшись хорошенько, я вскочил на ноги.

— Я спал? Что случилось? Джулианна…

— Не пугайтесь. Ничего не случилось. Боли утихли. Пожалуйте взглянуть.

Я вышел. Я сразу увидел Джулианну.

Она лежала на подушках, бледная как ее рубашка, почти безжизненная. Я тотчас же встретился с ее глазами, потому что они были обращены на дверь в ожидании меня. Глаза ее показались мне еще шире раскрытыми, более глубокими, еще больше ввалившимися и окруженными большею синевой.

— Видишь, — произнесла она, еле слышно. — Я все еще в том же положении.

И она не переставала смотреть на меня. Глаза ее, казалось, говорили, как и глаза княгини Лизы: «Я ждала помощи от тебя, а ты не помогаешь мне, даже ты!»