Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

— А доктор? — спросил я у матери, стоявшей тут с озабоченным видом.

Она указала мне на дверь. Я направился туда. Я вошел. Я увидел доктора у стола, на котором лежали всякие медикаменты, черный футляр, термометр, бинты, компрессы, склянки, всякие специальные трубки. Доктор держал в руках эластичную трубку, к которой он прикреплял катетер; вполголоса он давал наставления Кристине.

— Доктор! — спросил я его резко. — В чем же дело?

— Пока нет ничего тревожного.

— А все эти приготовления?

— Из предосторожности.

— Но сколько же времени будет длиться эта агония?

— Мы приближаемся к концу.

— Говорите прямо, прошу вас. Вы предвидите какое-нибудь несчастье? Говорите прямо…

— Пока не предвидится ничего серьезного. Я боюсь геморрагии и принимаю меры. Я остановлю ее. Доверьтесь мне и успокойтесь. Я заметил, что ваше присутствие сильно волнует Джулианну. В этот последний короткий промежуток ей нужно собраться со всеми своими силами. Необходимо, чтобы вы удалились. Обещайтесь слушаться меня. Вы войдете, когда я вас позову.

До нас долетел крик.

— Возобновляются боли, — сказал он. — Вот и конец. Будьте же спокойны!

Он направился к двери. Я последовал за ним. Мы подошли к Джулианне. Она схватила мою руку и сжала ее точно клещами. У нее было еще столько силы!

— Мужайся! Мужайся! Мы здесь. Все пойдет хорошо. Правда, доктор? — пробормотал я.

— Да, да. Теперь нельзя терять времени. Оставьте его, Джулианна, дайте ему уйти.

Она посмотрела на доктора и на меня расширенными глазами. Она оставила мою руку.

— Мужайся, — повторил я, задыхаясь. Я поцеловал ее мокрый лоб. Я повернулся, чтобы уйти.

— Ах, Туллио, — крикнула она мне вслед раздирающим голосом, который обозначал: «Я больше тебя не увижу».

Я хотел снова вернуться.

— Уходите, уходите, — повелительно приказал доктор.

Мне пришлось повиноваться. Кто-то запер за мною дверь. Я стоял у двери несколько минут, прислушиваясь; но колени у меня подкашивались, стук сердца заглушал всякий другой шум. Я бросился на диван; я вцепился зубами в платок, я зарылся головой в подушку. Я тоже страдал физически, точно меня медленно и неудачно ампутировали. Вопли родильницы доносились до меня через дверь. И при каждом из этих криков я думал: «Это последний!». В промежутках слышался гул женских голосов: вероятно, утешения матери и акушерки. Раздался крик, более сильный и нечеловечный, чем другие. «Это последний!» И я вскочил на ноги, охваченный ужасом.

Я не мог шевельнуться. Прошло несколько минут, прошло бесконечное время. Подобно молниям мысли, образы мелькали у меня в мозгу. «Родился? А если она умерла? А если оба они умерли? И мать и сын? Нет, нет! Она, вероятно, умерла; а он жив. Но отчего не слышно плача? Геморрагия, кровь…» Я увидел красное озеро и посреди него захлебывавшуюся Джулианну. Я победил ужас, сковавший меня, и бросился к двери. Я открыл ее и вошел.

— Не подходите! Не подходите! Вы хотите убить ее?

Джулианна казалась мертвой, она была неподвижна, бледнее рубашки. Мать стояла, наклонившись над ней, и держала компресс. Большие кровяные пятна виднелись на постели; большие кровяные пятна виднелись на паркете. Хирург приготовлял «ирригатор» спокойно и методично; руки его не дрожали, но лоб был нахмурен. Таз с кипевшей водой стоял в углу. Кристина наливала горячую воду в другой таз, в котором держала термометр; другая женщина уносила вату. В воздухе слышался запах аммиака и уксуса.

Все мельчайшие подробности сцены, подмеченные сразу одним взглядом, навек запечатлелись у меня в памяти.

— Не свыше 50 градусов, — обратился доктор к Кристине. — Будьте внимательны.

Так как я не слышал детского плача, то оглядывался по сторонам. Кого-тонедоставало в этой комнате.

— А ребенок? — спросил я дрожа.

— Он там, в той комнате. Идите, взгляните на него, — ответил мне доктор. — И оставайтесь там.

Я отчаянным жестом указал на Джулианну.

— Не бойтесь. Воды сюда, Кристина.

Я взошел в другую комнату. До меня доносился слабый, едва слышный плач. Я увидел на слое ваты красноватое тельце, местами посиневшее; худые руки акушерки растирали ему спину и подошвы.

— Пожалуйте, пожалуйте, синьор; пожалуйте взглянуть на него, — сказала акушерка, продолжая растирать его. — Взгляните на этого хорошенького мальчика. Он не дышал; но теперь уже больше нет опасности. И посмотрите, какой мальчик.

Она перевернула ребенка, положила его на спину, показала мне его пол.

— Посмотрите!

Она схватила ребенка, подняла его в воздух. Плач становился немного сильнее.

Но в глазах у меня было странное мерцание, мешавшее мне хорошенько разглядеть. Во всем моем существе было что-то странное, мешавшее мне точно воспринимать все реальные и грубые явления.

— Посмотрите! — повторила еще раз акушерка, положив на вату плакавшего ребенка.

Он теперь громко плакал. Он дышал, он жил! Я наклонился над этим содрогающимся тельцем, от которого пахло ликоподием; я наклонился, чтобы рассмотреть его, чтобы найти ненавистное мне сходство. Но маленькое, вздутое, пополневшее лицо, с выдающимися глазными яблоками, распухшим ртом, с бесформенным подбородком почти не имело человеческого вида и вызывало во мне чувство отвращения.

— Когда он родился, — пробормотал я, — когда он родился, он не дышал.

— Да, синьор. Асфиксия…

— Каким образом?

— У него пуповина была обернута вокруг шеи. И потом, может быть, прикосновение кровей…

Она говорила, не отвлекаясь от ухода за ребенком. А я смотрел на эти сухие руки, спасшие ему жизнь и теперь с нежной ловкостью заворачивавшие его пуповину в тряпочку, смазанную маслом.

— Джулия, дайте мне свивальник. — И, бинтуя живот ребенка, она прибавила:

— Ну, теперь он вне опасности. Да благословит его Господь.

И ее ловкие руки взяли маленькую мягкую головку, чтобы придать ей форму. Ребенок кричал все сильнее, точно гневаясь на кого-то, весь содрогаясь и сохраняя апоплексический вид, эту синеватую красноту, свой отвратительный вид. Он кричал все сильнее, точно желая доказать мне свою жизненность, точно вызывая меня и желая привести меня в отчаяние.

Он жил, он жил! А мать? Я снова вошел в ту комнату, неожиданно, вне себя.

— Туллио.

То был голос Джулианны, слабый, как голос умирающей.

XXXIII

Приблизительно в десять минут непрерывная струя с высокой температурой остановила геморрагию. Родильница отдыхала теперь на своей кровати в алькове. Было совсем светло.

Я сидел у ее изголовья; я смотрел на нее, молча, с состраданием.

Она не спала; но страшная слабость лишала ее всякого движения, всякого выражения, и она казалась лишенной жизни. Глядя на ее восковую бледность и припоминая все виденные мной кровяные пятна, всю эту бедную кровь, пропитавшую простыни, прошедшую через матрац, запачкавшую руки хирурга, я думал: кто-то ей вернет всю эту кровь. Я сделал инстинктивное движение, чтобы прикоснуться к ней, потому что мне казалось, что она стала холодной как лед. Но боязнь обеспокоить ее удержала меня. Несколько раз во время моего долгого созерцания меня охватывал внезапный страх, и я подымался, чтобы позвать доктора. Отдаваясь своим мыслям, я распутывал клочок корпии и по временам с чрезвычайной осторожностью подносил его к губам Джулианны, чтобы по колебаниям ниточек судить об ее дыхании.