Том 2. Поэмы

*

Ай, ребята, пойте – только гусли стройте! Ай, ребята, пейте – дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую!

II

За прилавкою сидит молодой купец, Статный молодец Степан Парамонович, По прозванию Калашников; Шелковые товары раскладывает, Речью ласковой гостей он заманивает, Злато, серебро пересчитывает. Да недобрый день задался ему: Ходят мимо баре богатые, В его лавочку не заглядывают. Отзвонили вечерню во святых церквах; За Кремлем горит заря туманная, Набегают тучки на небо, – Гонит их метелица распеваючи; Опустел широкий гостиный двор. Запирает Степан Парамонович Свою лавочку дверью дубовою Да замком немецким со пружиною; Злого пса-ворчуна зубастого На железную цепь привязывает, И пошел он домой, призадумавшись, К молодой хозяйке за Москву-реку. И приходит он в свой высокий дом, И дивится Степан Парамонович: Не встречает его молода жена, Не накрыт дубовый стол белой скатертью, А свеча перед образом еле теплится. И кличет он старую работницу: «Ты скажи, скажи, Еремеевна, А куда девалась, затаилася В такой поздний час Алёна Дмитревна? А что детки мои любезные – Чай забегались, заигралися, Спозаранку спать уложилися?» «Господин ты мой, Степан Парамонович! Я скажу тебе диво дивное: Что к вечерне пошла Алёна Дмитревна; Вот уж поп прошел с молодой попадьей, Засветили свечу, сели ужинать, – А по сю пору твоя хозяюшка Из приходской церкви не вернулася. А что детки твои малые Почивать не легли, не играть пошли – Плачем плачут, всё не унимаются». И смутился тогда думой крепкою Молодой купец Калашников; И он стал к окну, глядит на улицу – А на улице ночь темнехонька; Валит белый снег, расстилается, Заметает след человеческий. Вот он слышит в сенях дверью хлопнули, Потом слышит шаги торопливые; Обернулся, глядит – сила крестная! Перед ним стоит молода жена, Сама бледная, простоволосая, Косы русые расплетенные Снегом-инеем пересыпаны; Смотрят очи мутные, как безумные; Уста шепчут речи непонятные. «Уж ты где, жена, жена, шаталася? На каком подворье, на площади, Что растрепаны твои волосы, Что одёжа вся твоя изорвана? Уж гуляла ты, пировала ты, Чай, с сынками всё боярскими?.. Не на то пред святыми иконами Мы с тобой, жена, обручалися, Золотыми кольцами менялися!.. Как запру я тебя за железный замок, За дубовую дверь окованную, Чтобы свету божьего ты не видела, Мое имя честное не порочила…» И услышав то, Алёна Дмитревна Задрожала вся, моя голубушка, Затряслась, как листочек осиновый, Горько-горько она восплакалась, В ноги мужу повалилася. «Государь ты мой, красно солнышко, Иль убей меня или выслушай! Твои речи – будто острый нож; От них сердце разрывается. Не боюся смерти лютыя, Не боюся я людской молвы, А боюсь твоей немилости. «От вечерни домой шла я нонече Вдоль по улице одинёшенька. И послышалось мне, будто снег хрустит; Оглянулася – человек бежит. Мои ноженьки подкосилися, Шелковой фатой я закрылася. И он сильно схватил меня за руки, И сказал мне так тихим шепотом: „Что пужаешься, красная красавица? Я не вор какой, душегуб лесной, Я слуга царя, царя грозного. Прозываюся Кирибеевичем, А из славной семьи из Малютиной…“ Испугалась я пуще прежнего; Закружилась моя бедная головушка. И он стал меня цаловать-ласкать, И цалуя всё приговаривал: „Отвечай мне, чего тебе надобно, Моя милая, драгоценная! Хочешь золота али жемчугу? Хочешь ярких камней аль цветной парчи? Как царицу я наряжу тебя, Станут все тебе завидовать, Лишь не дай мне умереть смертью грешною: Полюби меня, обними меня Хоть единый раз на прощание!“ «И ласкал он меня, цаловал меня; На щеках моих и теперь горят, Живым пламенем разливаются Поцалуи его окаянные… А смотрели в калитку соседушки, Смеючись, на нас пальцем показывали… «Как из рук его я рванулася И домой стремглав бежать бросилась, И остались в руках у разбойника Мой узорный платок – твой подарочек, И фата моя бухарская. Опозорил он, осрамил меня, Меня честную, непорочную – И что скажут злые соседушки? И кому на глаза покажусь теперь? «Ты не дай меня, свою верную жену, Злым охульникам в поругание! На кого, кроме тебя, мне надеяться? У кого просить стану помощи? На белом свете я сиротинушка: Родной батюшка уж в сырой земле, Рядом с ним лежит моя матушка, А мой старший брат, сам ты ведаешь, На чужой сторонушке пропал без вести, А меньшой мой брат – дитя малое, Дитя малое, неразумное…» Говорила так Алёна Дмитревна, Горючьми слезами заливалася. Посылает Степан Парамонович За двумя меньшими братьями; И пришли его два брата, поклонилися, И такое слово ему молвили: «Ты поведай нам, старшой наш брат, Что с тобой случилось, приключилося, Что послал ты за нами во темную ночь, Во темную ночь морозную?» «Я скажу вам, братцы любезные, Что лиха беда со мною приключилася: Опозорил семью нашу честную Злой опричник царский Кирибеевич; А такой обиды не стерпеть душе Да не вынести сердцу молодецкому. Уж как завтра будет кулачный бой На Москве-реке при самом царе, И я выйду тогда на опричника, Буду на смерть биться, до последних сил; А побьет он меня – выходите вы За святую правду-матушку. Не сробейте, братцы любезные! Вы моложе меня, свежей силою, На вас меньше грехов накопилося, Так авось господь вас помилует!» И в ответ ему братья молвили: «Куда ветер дует в поднебесьи, Туда мчатся и тучки послушные, Когда сизый орел зовет голосом На кровавую долину побоища, Зовет пир пировать, мертвецов убирать, К нему малые орлята слетаются: Ты наш старший брат, нам второй отец; Делай сам, как знаешь, как ведаешь, А уж мы тебя родного не выдадим».

*

Ай, ребята, пойте – только гусли стройте! Ай, ребята, пейте – дело разумейте! Уж потешьте вы доброго боярина И боярыню его белолицую!

III

Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной кремлевской белокаменной Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается; Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальцо, В небо чистое смотрит, улыбается. Уж зачем ты, алая заря, просыпалася? На какой ты радости разыгралася? Как сходилися, собиралися Удалые бойцы московские На Москву-реку, на кулачный бой, Разгуляться для праздника, потешиться. И приехал царь со дружиною, Со боярами и опричниками, И велел растянуть цепь серебряную, Чистым золотом в кольцах спаянную. Оцепили место в 25 сажень, Для охотницкого бою, одиночного. И велел тогда царь Иван Васильевич Клич кликать звонким голосом: «Ой, уж где вы, добрые молодцы? Вы потешьте царя нашего батюшку! Выходите-ка во широкий круг; Кто побьет кого, того царь наградит, А кто будет побит, тому бог простит!» И выходит удалой Кирибеевич, Царю в пояс молча кланяется, Скидает с могучих плеч шубу бархатную, Подпершися в бок рукою правою, Поправляет другой шапку алую, Ожидает он себе противника… Трижды громкий клич прокликали – Ни один боец и не тронулся, Лишь стоят да друг друга поталкивают. На просторе опричник похаживает, Над плохими бойцами подсмеивает: «Присмирели, небойсь, призадумались! Так и быть, обещаюсь, для праздника, Отпущу живого с покаянием, Лишь потешу царя нашего батюшку». Вдруг толпа раздалась в обе стороны – И выходит Степан Парамонович, Молодой купец, удалой боец, По прозванию Калашников, Поклонился прежде царю грозному, После белому Кремлю да святым церквам, А потом всему народу русскому. Горят очи его соколиные, На опричника смотрят пристально. Супротив него он становится, Боевые рукавицы натягивает, Могутные плечи распрямливает Да кудряву бороду поглаживает. И сказал ему Кирибеевич: «А поведай мне, добрый молодец, Ты какого роду, племени, Каким именем прозываешься? Чтобы знать, по ком панихиду служить, Чтобы было чем и похвастаться». Отвечает Степан Парамонович: «А зовут меня Степаном Калашниковым, А родился я от честнова отца, И жил я по закону господнему: Не позорил я чужой жены, Не разбойничал ночью темною, Не таился от свету небесного… И промолвил ты правду истинную: По одном из нас будут панихиду петь, И не позже, как завтра в час полуденный; И один из нас будет хвастаться, С удалыми друзьями пируючи… Не шутку шутить, не людей смешить К тебе вышел я теперь, бусурманский сын, Вышел я на страшный бой, на последний бой!» И услышав то, Кирибеевич Побледнел в лице, как осенний снег: Бойки очи его затуманились, Между сильных плеч пробежал мороз, На раскрытых устах слово замерло… Вот молча оба расходятся, Богатырский бой начинается. Размахнулся тогда Кирибеевич И ударил впервой купца Калашникова, И ударил его посередь груди – Затрещала грудь молодецкая, Пошатнулся Степан Парамонович; На груди его широкой висел медный крест Со святыми мощами из Киева, И погнулся крест и вдавился в грудь; Как роса из-под него кровь закапала; И подумал Степан Парамонович: «Чему быть суждено, то и сбудется; Постою за правду до последнева!» Изловчился он, приготовился, Собрался со всею силою И ударил своего ненавистника Прямо в левый висок со всего плеча. И опричник молодой застонал слегка, Закачался, упал замертво; Повалился он на холодный снег, На холодный снег, будто сосенка, Будто сосенка, во сыром бору Под смолистый под корень подрубленная. И, увидев то, царь Иван Васильевич Прогневался гневом, топнул о землю И нахмурил брови черные; Повелел он схватить удалова купца И привесть его пред лицо свое. Как возговорил православный царь: «Отвечай мне по правде, по совести, Вольной волею или нехотя Ты убил насмерть мово верного слугу, Мово лучшего бойца Кирибеевича?» «Я скажу тебе, православный царь: Я убил его вольной волею, А за что про что – не скажу тебе, Скажу только богу единому. Прикажи меня казнить – и на плаху несть Мне головушку повинную; Не оставь лишь малых детушек, Не оставь молодую вдову, Да двух братьев моих своей милостью…» «Хорошо тебе, детинушка, Удалой боец, сын купеческий, Что ответ держал ты по совести. Молодую жену и сирот твоих Из казны моей я пожалую, Твоим братьям велю от сего же дня По всему царству русскому широкому Торговать безданно, беспошлинно. А ты сам ступай, детинушка, На высокое место лобное, Сложи свою буйную головушку. Я топор велю наточить-навострить, Палача велю одеть-нарядить, В большой колокол прикажу звонить, Чтобы знали все люди московские, Что и ты не оставлен моей милостью…» Как на площади народ собирается, Заунывный гудит-воет колокол, Разглашает всюду весть недобрую. По высокому месту лобному, [99] Во рубахе красной с яркой запонкой, С большим топором навостреныим, Руки голые потираючи, Палач весело похаживает, Удалова бойца дожидается, А лихой боец, молодой купец, Со родными братьями прощается: «Уж вы, братцы мои, други кровные, Поцалуемтесь да обнимемтесь На последнее расставание. Поклонитесь от меня Алёне Дмитревне, Закажите ей меньше печалиться, Про меня моим детушкам не сказывать. Поклонитесь дому родительскому, Поклонитесь всем нашим товарищам, Помолитесь сами в церкви божией Вы за душу мою, душу грешную!» И казнили Степана Калашникова Смертью лютою, позорною; И головушка бесталанная Во крови на плаху покатилася. Схоронили его за Москвой-рекой, На чистом поле промеж трех дорог: Промеж тульской, рязанской, владимирской, И бугор земли сырой тут насыпали, И кленовый крест тут поставили. И гуляют, шумят ветры буйные Над его безымянной могилкою. И проходят мимо люди добрые: Пройдет стар человек – перекрестится, Пройдет молодец – приосанится, Пройдет девица – пригорюнится, А пройдут гусляры – споют песенку.

99

Лобное местов Москве – «каменная подвысь против Спасских ворот; никогда не было местом казни, а царским и патриаршим, при беседе с народом, при народных торжествах и молебствиях; с него же читались указы, приговоры; казни происходили близ, на площади Китай-города». (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка, т. 2. И – О. М., 1955, с. 261).

*

Гей вы, ребята удалые, Гусляры молодые, Голоса заливные! Красно начинали – красно и кончайте, Каждому правдою и честью воздайте. Тароватому боярину слава! И красавице-боярыне слава! И всему народу христианскому слава!

Тамбовская казначейша

Играй, да не отыгрывайся.

Пословица.

Посвящение

Пускай слыву я старовером, Мне всё равно – я даже рад: Пишу Онегина размером; [100] Пою, друзья, на старый лад. Прошу послушать эту сказку! Ее нежданную развязку Одобрите, быть может, вы Склоненьем легким головы. Обычай древний наблюдая, Мы благодетельным вином Стихи негладкие запьем, И пробегут они, хромая, За мирною своей семьей К реке забвенья на покой.

100

Поэма Лермонтова написана 14-строчной строфой «Евгения Онегина» Пушкина.

I

Тамбов на карте генеральной Кружком означен не всегда; Он прежде город был опальный, [101] Теперь же, право, хоть куда. Там есть три улицы прямые, И фонари и мостовые, Там два трактира есть, один Московский, а другой Берлин. Там есть еще четыре будки, При них два будочника есть; По форме отдают вам честь, И смена им два раза в сутки; ……………… Короче, славный городок. [102]

101

И. Дубасов в статье «Тамбовский край в конце XVIII и в начале XIX столетия» писал: «Все местные старожилы помнят… что Тамбов в прежние времена был ссылочным местом… Эта мысль выражена также и в известном стихотворении Лермонтова – «Казначейша». Между тем на основании документов тамбовских архивов можно сказать, что… ссыльные бывали в Тамбовской губернии… но только их ссылали не в город Тамбов, а в разные монастыри Тамбовской епархии» (Историч. вест., 1884, № 10, с. 119).

102

Этому стиху, по сообщению П. А. Висковатова, ссылавшегося на продиктованный А. П. Шан-Гиреем текст, предшествовал следующий стих: Там зданье лучшее острог… (см. здесь и далее, где идет речь о сообщенном Висковатовым тексте, в кн.: М. Ю. Лермонтов. Соч. под ред. П. А. Висковатова, т. 2, с. 230).

II

Но скука, скука, боже правый, Гостит и там, как над Невой, Поит вас пресною отравой, Ласкает черствою рукой. И там есть чопорные франты, Неумолимые педанты, И там нет средства от глупцов И музыкальных вечеров; И там есть дамы – просто чудо! Дианы строгие в чепцах, С отказом вечным на устах. При них нельзя подумать худо: В глазах греховное прочтут, И вас осудят, проклянут.

III

Вдруг оживился круг дворянский; Губернских дев нельзя узнать; Пришло известье: полк уланский В Тамбове будет зимовать. Уланы, ах! Такие хваты… Полковник, верно, неженатый, – А уж бригадный генерал, Конечно, даст блестящий бал. У матушек сверкнули взоры; Зато, несносные скупцы, Неумолимые отцы Пришли в раздумье: сабли, шпоры Беда для крашеных полов… Так волновался весь Тамбов.

IV

И вот однажды утром рано, В час лучший девственного сна, Когда сквозь пелену тумана Едва проглядывает Цна, Когда лишь куполы собора Роскошно золотит Аврора, [103] И, тишины известный враг, Еще безмолвствовал кабак, ……………… ……………… Уланы справа по-шести Вступили в город; музыканты, Дремля на лошадях своих, Играли марш из Двух слепых. [104]

103

Аврора– в римской мифологии богиня утренней зари, приносящая дневной свет богам и людям.

104

Имеется в виду марш из оперы французского композитора Этьена Мегюля (1763–1817) «Два слепых из Толедо» (1806), очень популярной тогда в России.

V

Услыша ласковое ржанье Желанных вороных коней, Чье сердце, полное вниманья, Тут не запрыгало сильней? Забыта жаркая перина… «Малашка, дура, Катерина, Скорее туфли и платок! Да где Иван? Какой мешок! Два года ставни отворяют…» Вот ставни настежь. Целый дом Трет стекла тусклые сукном – И любопытно пробегают Глаза опухшие девиц Ряды суровых, пыльных лиц.

VI

«Ах, посмотри сюда, кузина, Вот этот!» – «Где? Майор?» – «О, нет! Как он хорош, а конь – картина, Да жаль, он, кажется, корнет… Как ловко, смело избочился… Поверишь ли, он мне приснился… Я после не могла уснуть…» И тут девическая грудь Косынку тихо поднимает – И разыгравшейся мечтой Слегка темнится взор живой. Но полк прошел. За ним мелькает Толпа мальчишек городских, Немытых, шумных и босых.

VII

Против гостиницы Московской, Притона буйных усачей, Жил некто господин Бобковской, Губернский старый казначей. Давно был дом его построен; Хотя невзрачен, но спокоен; Меж двух облупленных колонн Держался кое-как балкон. На кровле треснувшие доски Зеленым мохом поросли; Зато пред окнами цвели, Четыре стриженых березки Взамен гардин и пышных стор, Невинной роскоши убор.