Том 2. Повести

Четыре с половиной века тому назад, во времена регентства Михая Силади *, про Селище не удалось бы написать так много: не было в нем ни такого количества жителей, ни железной дороги, ни телеграфа, ни сберегательной кассы, ни почты. Однако нынешний справочник не упоминает ни единым словом о том, чего когда-то недоставало селу. Умалчивает «Перечень» также и о самом ценном, чем богато и знаменито Селище.

В те годы губернатором себенским был старый Михай Доци, — в свое время комендант крепости и ярый приверженец Яноша Хуняди *, — который уже и после того, как получил в управление пограничное графство, продолжал верой и правдой служить своему покровителю, со всей округи и со своих окрестных владений набирая ему в солдаты жилистых, рослых румынских парней. Яношу Хуняди лишь заикнуться стоило: «Еще тысячу человек, Михай!» — и Доци тотчас же выставлял тысячу солдат. «Еще тысячу, Михай!» — и Доци велел хватать подряд всех, даже малых ребятишек, чтобы только набрать и отправить Хуняди требуемую тысячу. А все потому, что папа римский жаждал крови, много, много крови! Ведь не кто иной, как его святейшество, раздувал пожар войн, а за каждую бочку турецкой крови приходилось пролить не меньше полбочки христианской. Но папа считал, что это выгодная для бога сделка. Каково было на этот счет мнение самого господа бога, про то я не ведаю. Одно только достоверно, что, и пролив целое море крови, львиная доля которой принадлежала венграм, папа римский все равно не достиг ничего путного, если не считать, что с тех пор, по его распоряжению, на всех христианских колокольнях мира ежедневно в полдень звонят в колокола в память о победе под Надорфейерваром *. Потому что исход битвы решился именно к тому часу, когда солнечный диск достиг середины небосвода. О господи, как дорого встал нам, венграм, этот колокольный звон и как ничтожно мало прибавил он к нашей славе! Ведь разве знает кто-нибудь теперь в чужих краях (да и у нас-то в Венгрии, в какой-нибудь маленькой деревушке), что когда в полдень загудит печально большой колокол — это венгерская душа рыдает и плачет по своим не вернувшимся с поля брани предкам?

Нет, в самом деле, не так-то уж много очевидной для всех пользы принесли эти войны. О пользе незримой я ничего, конечно, сказать не могу, по той причине, что она составляет тайну господню. Ведь вот, к примеру, и этого случая, о котором я вам хочу сейчас поведать, тоже не было бы, не будь этих самых войн.

Однако я должен начать с того, как ранней осенью 1458 года регент Михай Силади в сопровождении блестящей свиты наведался в Фогараш — погостить у трансильванского воеводы.

Фогараш, принадлежавший короне, наши короли имели обыкновение сдавать трансильванским воеводам в лен, а те обязаны были за это помогать королю в его войнах против турок. Да, в старину государство совсем по-другому было устроено, чем сейчас! Тогда сила государства проявлялась в том, как много оно могло дать; ныне же оно считает за доблесть как можно больше взять.

Какой из этих двух принципов лучше — решить трудно. Потому что и тогда люди ругали государство, и теперь они делают то же самое.

Так вот Михай Силади гостил в начале осени в фогарашском замке воеводы, отправляясь отсюда время от времени поохотиться на коз в близлежащие, покрытые вечными снегами горы, красоты которых на изящном латинском языке описал сопровождавший его дьяк Балтазар. Да, дивный это был край, богатый птицей и форелью. Дикие свиньи стадами спускались с гор на поля, так что их иногда набивали целыми грудами, а за газелями господа карабкались по горам, до самого Strungu dracului (Чертова ущелья), что лежит на северном склоне горы Негой.

Дичи всякой тут было великое множество: из зарослей голубики, покрывающих подножье гор, нет-нет да и выберется, хрустя кустарником, бурый медведь; на луговые родники приходят попить ключевой водицы доверчивые косули; в густолистых лесах водятся глухари и цесарки; а высоко в небе над ними с криком кружит белоголовый гриф.

Затем наступали дни, когда охотничий рог умолкал, разбредались по домам загонщики, перепуганные звери могли отдышаться в своих лесных логовах или на заснеженных склонах, а дикие серны могли снова спокойно разглядывать себя в зеркальных водах Гризовского и иных горных озер. В эти дни воевода Трансильванский разнообразия ради устраивал в своем замке великие празднества в честь Силади, — ведь именно Силади suae aetatis oraculum fuit [37] .

37

Был оракулом своего времени (лат.).

И не только потому, что приходился дядей юному королю и помог ему овладеть короной, но и потому, что был облечен высшей властью в стране. Одна-единственная его сентенция стала «крылатой», но какая! «Справедливость — прекрасная вещь, но сильному она без надобности». Силади и в самом деле не очень-то стремился прослыть справедливым, но, в общем, он был неплохой человек: веселый, мягкосердечный, хотя и весьма вспыльчивый. Судя по его распоряжениям, это был упрямый и напористый, тщеславный, честолюбивый, но вместе с тем и умный государственный деятель. За развлечениями Силади никогда не забывал о политике. С раннего утра, прослушав мессу, которую для него служил отец Амброзиус, регент начинал принимать просителей и депутации, выслушивал гонцов, приезжавших с донесениями из Буды, и отсылал их обратно с приказами, распоряжениями. В то время управление государством еще не сводилось к скучному подписыванию бумажек, и среди печальных и неприятных дел нет-нет да и встречался какой-нибудь веселый эпизод. Вот таким веселым эпизодом был и этот — когда дворецкий Бенедек Шандор доложил регенту, что к нему прибыла делегация женщин.

— Каких женщин? — спросил правитель.

— Из Селища, — отвечал дворецкий.

— Где оно находится, это Селище?

— Моя вотчина, — отозвался «молодой» Дёрдь Доли, незадолго перед тем назначенный себенским губернатором. С ног до головы в глубоком трауре по скончавшемуся на троицын день отцу, он стоял теперь поодаль, в толпе других вельмож.

— Проведите их сюда, — распорядился регент. — Мы охотно выслушаем их хотя бы потому, что они — крепостные нашего Доци.

В залу вошло десять — двенадцать крепких, плечистых, крутобедрых, по-праздничному одетых румынок, в искусно вышитых блузках, в высоких кокошниках, на которых позвякивал стеклянный бисер. Они не были ни очень красивыми, ни молодыми, но, как выразился Пал Банфи, «в худое время и они сошли бы».

Одна из женщин, по-видимому самая старшая из всех, по прозванию Марьюнка, смело подошла к правителю и, упав перед ним на колени, быстро-быстро затараторила по-румынски, будто просо из дырявого мешка высыпала.

Регент, скрестив руки на груди, сначала терпеливо слушал ее, переступая с одной ноги на другую, а затем все же не выдержал и приказал дворецкому:

— Да остановите же ее! И спросите, что они нам принесли.

В те времена существовал такой обычай: каждая депутация всегда приносила что-нибудь в подарок. Конечно, такому большому барину, как Силади, можно было подарить лишь какую-нибудь особенную диковинку: ягненка о двух головах, найденную в земле старинную посудину, монету или невиданный початок кукурузы, поразивший своей величиной всю округу, — словом, какую-нибудь милую безделицу.

— Встань, бестолковая корова! И смотри, больше ни звука, — рявкнул на Марьюнку дворецкий, а затем, повернувшись к регенту, пояснил:

— Ничего они не принесли. Наоборот, у вас просить пришли.

— А что именно?

— Чтобы вы, ваше высочество, дали им мужиков.

— Да они что, с ума посходили? — сердито прикрикнул правитель.

— Они говорят, что, пока у них были мужчины, они не скупились, давали солдат королю. А он-де требовал их много. Теперь же в Селище не осталось ни даже мальчонки малого. Одни женщины живут в деревне. Мужчин всего двое: поп да пономарь, да и те уже к двум черным косцам приближаются. [38] А они, мол, селищанки, только взаймы отдали королю своих мужчин и теперь просят вашу светлость вернуть их обратно, или, коли их уже нет в живых, если они погибли на войне, пусть, мол, дадут им других. Такой, дескать, закон: рука руку моет — ежели король и дальше хочет получать солдат с Селища, то прежде их нужно народить… А посему…

38

Два черных косца на языке народа означают две цифры «семь» то есть семьдесят семь лет. (Прим. автора.).

Перевод был прерван громогласным хохотом Силади:

— Ха-ха-ха! Вот это да! Ну и ну! Что ж, оно конечно. (И он снова залился смехом, да таким, что слезы на глазах проступили.) Мужиков, говоришь, надо им? Ну и потеха, черт побери! И это твои женщины, Дюрка? Знать, тугонько им пришлось. Эй, Доци, где ты? Чего ж прячешься, отзовись!

Смущенный Доци стоял у окна и делал вид, что любуется окрестностями, но на зов регента выступил вперед.

— По справедливости сказать, государь, — отвечал он, запинаясь, — мой покойный батюшка действительно так опустошил село для армий его светлости Яноша Хуняди, что в моих имениях теперь и пахать-то некому. Пустуют поля, и я не получаю с них никакого дохода. Видит бог, и мне нужны мужчины, ваше высочество. Но я-то не жалуюсь.

— Потому что среди женщин своих будто сыр в масле катаешься! — хохотал правитель, окончательно развеселившись. — Еще бы тебе жаловаться! Ну и шельма!

Господа улыбнулись и откровенно и беззастенчиво принялись разглядывать румынок, которые, осмелев, тоже заулыбались. Только розовощекий юный дьяк Балтазар стыдливо потупил глаза и, склонившись над протоколом, по обыкновению, занес в него содержание просьбы: сначала выписал замысловатую заглавную букву, обмакнув перо в пузырек с красной тушью, висевший у него на шее, а затем уже черными чернилами из обычной чернильницы и другим пером дописал остальной текст: «Faeminae szelistyenses supplecant viros a rege» («Селищенские женщины просят у короля мужчин»).