Том 2. «Проблемы творчества Достоевского», 1929. Статьи о Л.Толстом, 1929. Записи курса лекций по истории русской литературы, 1922-1927

Анненский

Отсылки к Вяч. Иванову, Бальмонту, Белому и Стефану Георге позволяют считать, что лекция (или только часть лекции), посвященная Анненскому, была прочитана после лекций о пяти символистах, как она и расположена.

Как и Вяч. Иванов, Анненский-поэт любим и любим до конца жизни; кроме того Бахтин высоко ценит Анненского как мыслителя, критика и переводчика (см. предисловие к Беседам С.Г.Бочарова, с. 9, и сами Беседы, с. 44, 98 (!), 161). Бахтин дважды упоминает Анненского в АГ: в первом случае это ряд, в котором кроме Анненского — Бодлер, Верлен, Лафорг и, из русских лириков, Случевский (ЭСТ, 149–150), во втором случае «Анненский и проч.» упомянуты внутри темы кризис авторства (ЭСТ, 176); в сноске в СВР — тоже ряд, но несколько иной: «Горацианская лирика, Вийон, Гейне, Лафорг, Анненский и др.», речь идет о возможности диалогизованного образа в лирике (ВЛЭ, 91). Для сравнения: в статье «Слово в жизни и слово в поэзии» В. Н. Волошинова Анненский тоже упомянут в ряду с Гейне и Лафоргом: «(Гейне, в новой поэзии — Лафорг, Анненский и др.)» (ж. Звезда, 1926, № 6, с. 264). Еще об одном упоминании Анненского у В. Н. Волошинова см. в примеч. 229 к теме «Есенин» на с. 643.

Владимир Соловьев

Тема эта, как и тема «Анненский», тоже как бы не на месте, т. к. Владимир Соловьев умер в 1900 г. По объему своему тема гораздо меньше даже темы «Михайловский». С большой долей уверенности можно сказать, что отдельной лекции о Соловьеве не было: ценя Соловьева как философа, М.М.Б. и в его стихах ценил его философию. Поэтическое слово Соловьева с т. зр. Бахтина не было ни новым, ни своеобразным, истинной поэтической формы, а форму М.М.Б., автор ПСМФ, понимал как неслиянную, но и нераздельную с содержанием (ВЛЭ, 71), у Соловьева он не находил. Отдельной темой фрагмент о Соловьеве стал лишь в ЗМ, когда естественное первоначальное деление текста на отдельные лекции стало заменяться в процессе переписываний (см. с. 565) делением на темы, большие и совсем небольшие. Могла ли Р.М.М. сразу, в процессе записывания с голоса, т. е. в первичном тексте, выделять темы, минуя границы отдельных лекций? Совсем этого исключить нельзя, но личный опыт каждого записывавшего когда-либо какие-либо лекции подсказывает, что такое сплошное записывание (без какой-либо фиксации границ между лекциями и с попутным выделением лишь тем) все же маловероятно, что деление внутри лекций на темы, а особенно — на подтемы и т. д., естественным образом может возникнуть при последующем переписывании лекций, т. е. при создании текста вторичного. Что касается данного фрагмента, то Владимир Соловьев, философ и поэт, привычным для нескольких поколений читателей образом предваряет рассказ о Блоке (предварять, сопровождать рассуждения о первом периоде творчества Блока Владимир Соловьев продолжал и тогда, когда в иных контекстах имя его не появлялось, это стало на десятилетия его посмертной судьбой: когда переставали или почти переставали говорить о Блоке, исчезало и имя Владимира Соловьева). Можно сказать, что несколько поколений русских читателей именно Блоку обязаны тем, что имя Владимира Соловьева время от времени появлялось на страницах учебников по литературе, литературоведческих книг и статей: в одном контексте с Блоком, рядом с ним и в связи с ним упоминать Владимира Соловьева было можно и даже как будто нельзя было не упомянуть. Но и только: Блок протянул сквозь крохотное и чрезвычайно прихотливое игольное ушко нескольких десятилетий нашей истории нить явно неуместного с точки зрения новой эпохи присутствия в ней этого русского философа и поэта.

Возможно, между первыми шестью темами нового условного раздела (самих лекций в отличие от количества тем могло быть десять-одиннадцать и больше) и следующими за ними («Анненский», «Владимир Соловьев», «Блок» и далее) был очередной перерыв, очередная пауза: в очерке «Бахтин, каким я его знала» Р.М.М. написала, что и в Ленинграде, как и в Витебске, домашний курс лекций продолжался два года, т. е., по-видимому, два учебных года, с сессиями, каникулами, в т. ч. и летними. Предположительно, лекции о Белом могли быть прочитаны весной — в начале лета 1926 г., следующие тогда читались осенью, начиная с сентября или октября.

В опубликованных сочинениях М.М.Б., в т. ч. в черновых набросках, Соловьев-поэт упомянут один раз в АГ в ряду предельно авторитетном, что не вполне согласуется с несколько более поздним мнением о Соловьеве-поэте в этом фрагменте как о дилетанте и любителе. Хотя речь идет лишь об общей теме поэтов ряда, и заканчивается ряд очередным «и др.», в контексте выглядит это так: «ведь постулирование любовью бессмертия, онтологическая сила памяти вечной <…> — одна из глубочайших тем эротической лирики всех времен (Данте, Петрарка, Новалис, Жуковский, Соловьев, Иванов и др.)» (ЛКС, 16). Как философ Владимир Соловьев дважды упомянут в черновых рукописях: <О Флобере> (т. 5, 133) и «Достоевский. 1961 г.» (т. 5, 373). Несколько раз заходит речь о Соловьеве и в Беседах, но то, что сказано там о Владимире Соловьеве, существенным образом не уточняет и не комментирует содержание записи. Так, о кружке «Omphalos», во главе которого стоял брат М.М.Б. Николай Михайлович Бахтин, сказано, например: «Да, кстати сказать, весь этот самый кружок относился с благоговением к Владимиру Соловьеву. И позже, уже перед самой революцией, было создано "Общество Владимира Соловьева". Но, мне кажется, только одно заседание было, а потом революция — и все дело оборвалось. Но это уже серьезное общество» (Беседы, 55). Из сказанного невозможно, как видим, извлечь информацию об отношении к Соловьеву в тот период самого М.М.Б. Другие упоминания Соловьева в Беседах еще менее информативны. Гораздо больше информации, хотя только косвенной, содержит «Заметка о Вл. Соловьеве» Л. В. Пумпянского, опубликованная в ФН (№ 1, 1995, с. 78–79). Полторы странички мнений Пумпянского не содержат ни следов полемики с М.М.Б., ни примет согласия с ним; сама возможность, однако, столь резких суждений о Вл. Соловьеве в ближайшем окружении Бахтина как бы уравновешивает отношение благоговения к Соловьеву членов кружка старшего брата, давая представление о возможном диапазоне мнений о философе окружения Бахтина.

Блок

Запись лекций о Блоке была опубликована один раз (ДКХ, № 2–3, 1993). Тогда ее появление вместе с записями лекций о Белом, Сологубе и Есенине, но вне контекста других записей не дало обнаружиться одной интересной проблеме, заявляющей о себе лишь в контексте всех предшествующих тем о символистах. Проблема эта — отдельность темы «Блок», отделенность ее от шести предшествующих тем и соответствующая отделенность, отдельность самого Блока, не вошедшего в перечень первых поэтов-символистов, в котором названы Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Вячеслав Иванов и Андрей Белый (см. заключительную фразу темы «"Парнас", декаданс, символизм» (на с. 294). Можно рассматривать эту проблему иначе: как проблему присутствия в перечне первых поэтов-символистов Андрея Белого, бывшего ровесником Блока и одновременно с Блоком вошедшего в современную им литературу. Закреплено присутствие Белого в ряду старших его современников (как и отсутствие в этом ряду Блока) и в теме «Вяч. Иванов», где говорится о двух путях в символизме (с. 318): снова названы Брюсов, Бальмонт, Сологуб, Вяч. Иванов и Белый, но уже как представители двух разных направлений. С какой бы стороны ни рассматривать проблему, очевидно, что Белый и Блок, привычная младшая линия русского символизма, традиционно объединяемые, в ЗМ разъединены, разведены; более того: если тема «Белый» завершается большим фрагментом о его, Белого, тотальном влиянии (с. 339), то тема «Блок», напротив, начинается фрагментом о просто каскаде влияний на самого Блока. Правда, в первом случае речь идет о прозе и только прозе, а во втором — о поэзии, но разница в понимании места и значения того и другого — огромна, разница кажется даже чрезмерной: по крайней мере те проблемы, которые для молодого Бахтина были решены в середине 20-х гг., более семидесяти лет назад, отнюдь не считаются решенными сейчас. Бахтин обладал редкой способностью слышать незамутненно, т. е. минуя все, не относящееся к делу (репутации, житейское поведение, политические ориентации, биографии, антропософии и проч. — все, что так мешает обычно людям услышать слово другого человека). Бахтин, как авторов и их героев, так и окружающих, постигал через слово, слушая, вслушиваясь.

Запись лекций о Блоке (тоже, видимо, двух лекций, как и о Сологубе, Вяч. Иванове, Белом) — последнее развернутое монографическое высказывание Бахтина о русских символистах, так что обращает внимание и то, что неназванными остались многие другие поэты и прозаики и старшего и младшего поколений символистов, не названными не только в своем месте, но вообще не упомянутыми, по крайней мере, в ЗМ. Возможно, Бахтин подходил к ним с требованиями большого времени, возможно, его высказывания о них просто не были записаны или записи эти оказались утраченными. Больше, однако, похоже на то, что в этом случае был все же отбор, что Бахтин читал о тех, кто истинно владел словом, владел формой в бахтинском ее понимании, т. е. был художником слова в точном смысле этого сочетания, кто создавал словесные художественные произведения, которые как таковые и можно и поучительно было анализировать: важно осознавать, что все лекции о русском символизме укладываются в два-три года, которые отделяют ПСМФ от ФМ.

В ПСМФ (1924) Бахтин написал:

В словесном художественном творчестве событийный характер эстетического объекта особенно ясен — взаимоотношение формы и содержания носит здесь почти драматический характер, особенно ясно вхождение автора — телесного, душевного и духовного человека — в объект; ясна не только нераздельность, но и неслиянность формы и содержания, между тем как в других искусствах форма более проникает в содержание, как бы овеществляется в нем и труд нее от него отделима и выразима в своей абстрактной обособленности.

(ВЛЭ, 71)

В ФМ (1928), в другом контексте, частично повторил:

Во всяком случае, в каждом мельчайшем элементе поэтической структуры, в каждой метафоре, в каждом эпитете мы найдем то лее химическое соединение познавательного определения, этической оценки и художественно-завершающего оформления. Каждый эпитет занимает место в реальном осуществлении произведения, звучит в нем и в то же время направлен на тематическое единство, являясь художественным определением действительности.

Не бесполезно оглянуться с нашей точки зрения на обычное разделение художественного произведения на форму и содержание. Эта терминология может быть принята только при условии, если форма и содержание мыслятся как пределы, между которыми располагается каждый элемент художественной конструкции. Тогда содержание будет соответствовать тематическому единству (в пределе), форма — реальному осуществлению произведения. Но при этом нужно иметь в виду, что каждый выделимый элемент произведения является химическим соединением формы и содержания. Нет неоформленного содержания и нет бессодержательной формы.

(ФМ, 190).

Лекции о символистах, хотя и в чужой, но в качественной, добросовестной записи, могут практически иллюстрировать теоретические положения этих двух работ, являя собой примеры редких по тонкости и точности анализов формальных особенностей (в том числе внутренней формы слова, метафоры и эпитета) и основных тем творчества нескольких поэтов и прозаиков в их специфике, а только наличие этой специфики, наличие своего слова, интересовало Бахтина, позволяло ему считать анализируемых поэтов и прозаиков настоящими (см. примеч. 225). (Лекций о Мережковском, Минском, Гиппиус и др., скорее всего, просто не было. Скорее всего, действительные пропуски в ЗМ относятся, в основном, к первому условному разделу курса.) Трудно при этом сомневаться в том, что самому Бахтину эмоциональная мистика Блока менее интересна, чем философская мистика Соловьева. В конце первого абзаца фрагмента «Литературные влияния» Бахтин понятию влияние характерно и теоретически интересно противопоставляет еще одно: сродство, говоря о сродстве Соловьева с Лермонтовым и Гейне, но именно о влиянии двух последних на Блока.

В Беседах о Блоке говорится очень много, больше, чем о других, но важно, что инициатива, как и тогда, когда речь идет о Маяковском, исходит от Дувакина. Особенно не хотелось Бахтину говорить о Блоке как о личности, он делает это предельно принужденно, но все им сказанное в Беседах, как и в случае с Вячеславом Ивановым, несомненно существенно комментирует содержание записей лекций о Блоке. Местами совпадает и тон высказываний (тон некоторой досады).

Чрезвычайно интересно сравнить содержание сказанного о Блоке в лекциях в 1926 г. и в Беседах в 1973 г. с опубликованной в ФН (1995, № 1, с. 75–79) поразительной статьей «Русская история 1905–1917 гг. в поэзии Блока» Л. В. Пумпянского, совсем небольшой. Когда читаешь эту статью, то кажется, что уже в середине 20-х гг. (статья написана 7 апреля 1925 г.) М. М. Бахтин не согласился бы ни с одним словом близкого ему тогда автора, тем более в 70-е гг. Бахтинское «любил» по отношению к Блоку было актуальным, видимо, лишь до самого начала 20-х гг., а м. б. только до революции. Бахтинское выражение «над Блоком» (Беседы, 92–94), бахтинское «Но как поэта я его очень любил, очень любил как поэта» (Беседы, 91), тема ренегатства Блока по отношению именно к символизму, отношение к статьям Блока — все это, хотя и сказано в 70-е гг. и сказано достаточно вынужденно, обратным светом что-то несомненно освещает и в содержании записей и, биографически, в разнице позиций уже в середине 20-х гг. участников так называемой Невельской школы философии.

В известных нам трудах М.М.Б. Блок упоминается трижды: в АГ как автор поэмы «Возмездие» (ЭСТ, 156), в «Из записей 1970–1971 годов» лаконичным «Блок о сатире» (ЭСТ, 360), в сноске первой главы ТФР как автор поэмы «Соловьиный сад». В ЗМ Блок — один из сквозных персонажей второго условного раздела.

Примеч. 173–184 принадлежат С. Г. Бочарову и впервые, как и тема «Блок», опубликованы в ДКХ, № 2–3,1993, с. 172–174.

Акмеизм. Ахматова. Гумилев. Кузьмин. Футуризм. Северянин. Хлебников. Маяковский. Леф.