Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
– Да что это ты в самом деле содом поднял? Садись сейчас заниматься. Вчера не готовил ничего, сегодня книжки в руки не брал. Двоек нахватать хочешь?
– Сяду, сейчас сяду, – говорит, выбираясь из-под стола, Сережа, красный, делая просительное лицо и потирая локоть и колено. – Мне необходимо быть ловким и сильным… Мамочка, если ты мне не позволишь сделаться охотником, так я путешествовать отправлюсь… Мама, ну что за жизнь: в класс да из класса, в класс да из класса… Ты посмотри, например, в Америке краснокожие… Ах, мама, какие они хитрые, ловкие. Вот они заметят, что белые лагерем стали,
Сережа быстро лег на живот и пополз по полу, волоча за собой ноги и пролезая между ножками стульев, стараясь их не зацепить.
– Сережа, ты завтра принесешь-таки двойку. Сию минуту садись заниматься!
Сережа ущипнул себя за ухо, подхватил одну ногу рукой, а на другой поскакал в другую комнату заниматься,
– Сережа, ты чего же чай не пьешь?
– Я, мама, не хочу.
– Что за глупости!
Сережа сосредоточенно складывает книги в ранец. Утреннее солнце глядит в окно, блестит на самоваре, ярко дробится в стаканах янтарного чая. На столе белая, еще горячая булка и масло.
Сережа старается так стоять, чтобы не видеть булки и масла и этого колеблющегося золотистого чая. Книги сегодня что-то особенно долго и туго лезут в ранец,
– Пей же, тебе говорят, опоздаешь.
– Я, мама, не буду пить.
– Это почему?
– Я… я, мама… видишь ли… ну… обедня еще не окончилась… а до обедни не буду пить.
– Что еще за глупости! Будешь сидеть пять часов в гимназии не евши.
– Мамочка, не сердись, не сердись…
Сережа подходит к матери, ласково берет ее руку и целует.
– Христианские мученики еще не так терпели… Я, мама, постоянно грешу… богу не молюсь… я, мама…
– Сережа, всему время и место. Богу надо молиться, надо всей душой молиться, и чай надо пить. Ты думаешь, богу приятно, что огорчаешь мать… Ты учись, старайся, слушайся учителей, не огорчай мать – это лучшая жертва богу. Бог разве требует от нас, чтобы мы себя морили?.. Ведь он – отец людям, это наш отец. Разве отцу нужно, чтобы дети голодали, не ели для него?.. Ему одного только нужно, чтобы они слушались его и слушались тех, кого должны слушаться.
Сережа продолжает запихивать книги. Слова матери, как и слова учителей, влезают в одно ухо и вылезают в другое. Каждый раз, как в его голову приходят мысли, его собственные мысли, он упорно охраняет их не только от учителей, но даже и от матери. Он невольно чувствует, что они оценивают эти мысли совсем не с той стороны, с какой они ему так дороги и близки, и поэтому все их убеждения его совершенно не трогают.
– Мама, я чай не буду пить, – говорит Сережа тихим, покорным и упрямым голосом.
– Что за несносный мальчишка! – И мать с раздражением дергает Сережу за руку и насильно сажает за стол. – Что за фокусы!.. Расхвораться захотел, а потом возись с ним!
Она придвинула к нему стакан с чаем и положила возле булку, намазанную маслом. Сережа сидит, сгорбившись, со складкой между поднятыми бровями, и смотрит на стакан.
По-прежнему ярко светит утреннее солнце, ослепительно белеет в его лучах чистая скатерть, и искрится и колеблется золотисто-янтарный
чай. Никогда он не казался таким вкусным, как сегодня. Сережа глотает слюну и, когда мать отворачивается, незаметно выливает из стакана в полоскательницу.– Ну вот, давно бы так, – говорит мать, беря стакан, – без всяких фокусов… Налить еще?
– Нет, больше не хочу. – И Сережа, покрасневший, старается не глядеть ей в глаза.
– А булку что ж не ешь?
Сережа берет булку, незаметно выбрасывает за окно, где ее подхватывает собачонка, надевает ранец на сутулую спину и уходит.
Дорогой он старается вернуть себе то значительное, особенное чувство, которое наполняло его утром, и не находит его. На душе неприятный осадок и глухое раздражение.
Этот день был очень несчастлив для Сережи: он подрался со своим соседом Дроновым, за что пол-урока должен был стоять; повалил на перемене огромную классную доску, наделав страшного грохота и переполоха, и, когда его вызвали на третьем уроке, долго не мог начать отвечать урок, так как рот был забит булкой; он, давясь и вытягивая шею, глотал, не прожевывая; учитель, сердитый и раздраженный, стоял перед ним. За это его водили к директору.
– Мне скучно.
Сережа лежал на животе, положив щеку на «Таинственный остров» Жюля Верна. Другая щека у него была красная, с отпечатком пальцев руки, на которую он опирался. Мать, рассматривавшая выкройки только что полученного журнала, проговорила рассеянно:
– Пойди погуляй!
Мальчик, все так же прижимаясь щекой к книге, лежал, похлопывая носками о диван.
Часы тикали торопливо и равнодушно, им было все равно. Шуршали разворачиваемые выкройки, из окон доносились воробьиная возня, говор, детские голоса, стук дрожек на улице, и охватывала лень и истома жаркого дня.
– Так почитай!
– Не хочется,
Сережа приподнял голову: в переплете окна ему был виден кусочек неба, голубого и яркого.
«Отчего это так, – думал Сережа, глядя на этот сверкающий голубым блеском кусочек, – отчего это так: некуда пойти, никого у меня нет… Другие люди везде ездят, им весело… верхом или на пароходе, а я все-о-о дома…»
Сережа вздохнул и опять прижался щекой к книге. Он попытался вызвать в воображении картины жизни и приключений жюль-верновских героев на «Таинственном острове», которым он упивался и которые стояли перед глазами ярко и выпукло, как живые, но теперь они показались тусклыми, однотонными и мертвыми,
– А уроки выучил?
– Выучил, – безнадежно проговорил Сережа.
– Пойди к Ване.
– Не хочу. Как придешь, он вытащит дневник и начнет показывать, сколько у него пятерок и четверок.
– Ну, к Мише
– Не хочу.
– Да почему же? – начиная раздражаться, проговорила мать.
– У него тонкая шея и за ухом шишка, – упавшим голосом проговорил Сережа.
– Что за глупости… Сделают операцию, вот и не будет шишки.
– Ну, когда сделают, тогда и видно будет.
– Что ты раскис так, Сережа?.. Мальчик должен быть живой, резвый, деятельный, а ты квасишься. Выучил хорошенько уроки, повторил что нужно, и надо, побегать, порезвиться, поиграть, а не кваситься.