Том 2. Произведения 1902–1906
Шрифт:
«Ишь ты, жиденок!..»
И проговорил вслух:
– Через сад не позволяют ничего таскать, а то сторож сейчас…
Сережа с удовольствием посмотрел на торопливо заморгавшие красные веки.
– А вы тут сторожем? – послышался голос с акцентом, и из-за красных век глянули черные глубокие глаза.
Сережа смешался.
– Нет… я вовсе… я не оттого… вам, верно, трудно нести… ноши всегда бывают тяжелые, верно вас хозяин послал…
Тот помолчал, повернувшись, и опять заморгали красные, гноившиеся веки…
– У меня нет хозяина, у меня папаша, он – переплетчик… заказ несу.
Опять помолчали. Тот не уходил. Все так же, едва приметно шевелились по дорожке сквозные
У Сережи не было определенного отношения к евреям, он просто о них не думал, а когда приходилось сталкиваться, ощущал смесь легкой, незлобивой пренебрежительности и снисходительного добродушия. И теперь, когда расплылось первое ощущение вспыхнувшего было раздражения, эта легкая несознанная пренебрежительность добродушно стояла в его глазах, когда он глядел на нечистую шею и гноящиеся веки.
Оттого ли, что было скучно, или что-то было в этом еврейском мальчике, только Сереже не хотелось его так отпускать, и он проговорил:
– Лето еще не кончилось, а листья уже осыпаются… впрочем, это от жары.
Постояло молчание.
– Это еврейские книги?
– Нет, русские. Это мой папаша переплетал, а я помогаю, я тоже умею переплетать.
– Русские много пишут книг, у них много ученых.
– У евреев пророки, и русские украли у евреев пророков.
Это было очень неожиданно, и Сережа слегка раскрыл рот. Посидел немного, и снова водворилась спокойная и добродушная пренебрежительность.
– Разве можно украсть пророка. У нас наши христианские пророки.
– Пхе!..
Смешное еврейское восклицание, но за этим столько почудилось презрения, самоуверенности, надменности, что Сережа живо повернулся к своему собеседнику.
– Русские украли у нас пророков!
Это прозвучало поразительно четко и ясно под раскинувшимися ветвями лип, и от этого было особенно кощунственно.
Сережа вытаращил глаза.
– Разве можно так говорить!
Тот засмеялся, и по исхудалому лицу вокруг гноившихся глаз залучились морщинки, и вдруг стал серьезен.
– Наши пророки – Моисей, Навин, Илья… много, и всё евреи, всё евреи, пророки все – евреи…
Пропал сад, дорожка, пятнистые шевелившиеся тени, Сережа сидел с отвиснувшей слегка нижней губой. Перед глазами стояло обычное: парты, звонки, затылки сидящих учеников, батюшка, длинные волосы, наперсный крест на груди, и все это было известно и обыденно. Исход евреев из Египта, переход через море, пустыня, войны, пророки, Елисеевы медведи, съевшие сорок ребят, все усвоенные, давно и медленно впитанные представления вдруг точно перевернулись, стояла какая-то новая, неожиданная полоса. Евреи, Израиль были подернуты для Сережи неясной и смутной дымкой давно минувшего, стиравшего со всех представлений рельефность и выпуклость реальных очертаний, и меньше всего имели связи с теми, кого теперь называют «жидами» и к кому невольно и бессознательно Сережа чувствовал легкую пренебрежительность, но именно они-то и создали историю, с которой так тесно связан и наперсный крест, и длинные волосы, и черная ряса, и единицы, и двойки на законе божием.
Мальчик теперь казался ему выше, серьезнее, и Сережа уже не замечал этих болезненно-красных моргающих век.
Мальчик стал складывать тяжелые книги под локоть, придерживая подбородком.
– Вас как зовут.
– Хаим.
– А меня Сережей. Дайте я вам помогу донести книги… мне тоже к тем воротам.
– Нет, я сам.
Они пошли, один перегибаясь от тяжести книг набок, другой с смутным сознанием, что что-то не так, что-то нужно разъяснить, понять, что-то лопнуло и побежала трещина в установившихся, привычных понятиях. И Сережа задумчиво шел, наступая на пятнистые тени,
и рядом с ним шла его короткая резкая тень.За воротами они остановились.
– Вы где живете?
– А на Большом… Большой и переулочек Кирпичный, так во дворе… вывеска такая большая: «Переплетчик Нухим».
– До свидания.
– Прощайте.
Сережа пошел было, но остановился: он вдруг почувствовал, что связан какой-то глубокой и внезапной связью с этим еврейским мальчиком.
– Хаим!
– Что?
– Приходите ко мне в гости.
Тот мотнул головой и пошел, все так же отгибаясь на один бок и придерживая локтем и подбородком расползающиеся книги.
Сережа остановился, глядел на него, пока тот не завернул за угол.
– Ах ты боже мой, – хлопнул Сережа себя по ляжкам, – а ведь я не сказал ему, где мы живем.
Он хотел было бежать за мальчиком, но остановился, подумал и тихонько пошел домой.
Дни шли у Сережи своим чередом, мелкие заботы школьной жизни поглощали его, но каждый раз, как выпадала свободная минута и он гулял по улице или в саду, мальчик, отогнувшийся набок под тяжестью расползающихся из-под руки книг, стоял перед ним. И Сережа все смотрел кругом в тайной надежде встретить его. Какая-то тайная работа совершалась в нем, какие-то новые странные и жуткие в своей новизне мысли толпились в голове.
– Мама, я хочу… можно мне пригласить на именины того еврейского мальчика, помнишь, о котором я тебе рассказывал?
– Что же, пригласи.
Сережа отправился на угол Большой и Кирпичного. С забора, покосившись, глядела полинявшая, красневшая ржавыми пятнами вывеска: «Переплетчик Нухим».
Когда Сережа вошел, его охватил тяжелый промозглый запах сырости, разваренного клея, человеческого пота. На столах, на полу лежали книги в переплетах и без переплетов, стояли станки с зажатыми книгами и другие с натянутыми шнурками, к которым подшивались отдельные листы. Белела везде срезанная бумага. Человек с длинной бородой, худой и костлявый, нагнувшись, шаркал ножом по краю зажатой книги, и от нее отваливались длинные узенькие полоски. Женщина, такая же худая и костлявая, что-то жарила на нестерпимо чадившей и шипевшей плитке.
На Сережу никто не обращал внимания, и он, в недоумении и конфузясь, стоял озираясь.
– Что надо? Заказ? – проговорил бородатый, не подымая головы и продолжая резать с шорохом падающую бумагу.
Плитка нестерпимо шипела.
– Мне бы… Хаима…
– Нет Хаима, – не отрываясь от плиты, бросила женщина.
«За что они на меня сердятся?» – подумал Сережа и повернул, готовый уйти.
– Хаим зараз придет, – так же отрывисто и, казалось, сердито бросила снова женщина, снимая клокочущую кастрюлю.
Сережа стоял в ожидании. Что-то сосредоточенное, гнетущее вползало ему в душу. Солнечный день, узорчато-пятнистые тени и мальчик, согнувшийся от тяжести оттягивавших руку книг. Этот старик, казалось, тоже никогда не разгибается над своим станком и женщина – над своей плитой. Было что-то важное, значительное в этой грязной бедной обстановке, точно все это имело какое-то отношение к тому разговору в саду на пестрой от теней дорожке, который опрокинул и батюшку с длинными волосами и наперсным крестом, и учеников, глядевших назад стрижеными затылками, и весь установившийся прочный обиход привычных мыслей и представлений и заставил работать мысль в ином, новом и жутком направлении, Сережа переминался с ноги на ногу в недоумении – ожидать ли ему, или идти. Дверь отворилась, показался Хаим, как и тогда отогнувшийся набок и с целой кипой книг, выползавших из-под усталой руки. Он сложил книги на пол и улыбался застенчивой улыбкой.