Том 2. Рассказы и пьесы 1904-1907
Шрифт:
Пауза.
Анна. Вы думаете о чем-нибудь, Житов, когда вот так уставитесь?
Житов. Нет. Зачем думать? Я так смотрю.
Верховцев. Врете вы. Как можно не думать, — ну, если не думаете, так вспоминаете что-нибудь.
Житов. У меня воспоминаний не бывает. А впрочем… хорошо в Нью-Йорке было: жил я в гостинице на самой шумной ихней улице, и балкон у меня был…
Верховцев. Ну?
Житов.
Анна. У американцев высокая культура.
Житов. Нет, я не об этом. А так, интересно очень.
Пауза.
А правда, где Лунц?
Анна. Вчера еще с вечера с Трейчем ушел в горы.
Верховцев. На исследования?
Житов. Исследования?
Верховцев. Трейч всегда что-нибудь исследует. Он уже, наверное, исследовал ваш храм Урании и решил, что он может быть превосходным складом для оружия. Теперь он исследует горы: вероятно, ищет места для оружейного завода.
Анна. Трейч — фантазер.
Верховцев. Ну, не совсем. В его фантазиях есть странная черта. При всем иногда явном безумии они как-то осуществляются. Вообще любопытный малый. Говорит немного, а пропагандировать никто так не умеет, как он. Выражаясь вашим астрономическим языком, — он луну заставит разгореться, как солнце. Откуда его Николай вытащил, не знаю.
Петя (входит). Добрый день.
Верховцев. Что это ты. Петушок, такой хмурый?
Петя. Так.
Анна. Ты знаешь? Николай в тюрьме.
Петя. Знаю, мне мама говорила.
Анна. Я не понимаю, отчего ты киснешь. Точно уксусу напился — противно смотреть.
Петя. И не смотри.
Житов. Петя, поедемте со мной в Австралию.
Петя. Зачем?
Анна. Ты, как маленькие дети, все — зачем, зачем? Его вчера в горы зовут, а он: «Зачем?» А зачем ты ешь?
Петя. Не знаю. Отстань от меня, Анна.
Верховцев. Не могу сказать, чтобы ты был чрезмерно вежлив, мой друг. А вот и наши!
Показываются забрызганные грязью Трейч и Лунц
Лунц, вас звездочет спрашивал. Держитесь, влетит вам теперь.
Лунц. А ну его к… Виноват, Анна Сергеевна.
Анна. Можете. Я не из нежных дочерей и присоединяюсь к вашему пожеланию.
Петя. Как это пошло!
Верховцев. Ну, как погуляли, Трейч? Нашли что-нибудь?
Трейч. Местность хорошая.
Анна. А вы знаете, что Маруся ночью приехала?
Трейч (делая шаг вперед). Ну?! Николай? Николай?
Верховцев. Расстрелян. Повешен. Колесован.
Анна. Да нет — жив, жив!
За окном музыка и пение Маруси.
Маруся. «Сижу за решеткой в темнице сырой — вскормленный на воле орел молодой…»
Трейч. Он в тюрьме? Спасен?
Маруся. «Мой грустный товарищ, махая крылом, кровавую пищу клюет под окном…»
Верховцев (поет). «Клюет — и бросает, и смотрит в окно, как будто со мною задумал одно. — Зовет меня взглядом и криком своим — и вымолвить хочет: давай улетим».
Маруся (выходит, страстно). «Мы вольные птицы! Пора, брат, пора — туда, где за тучей белеет гора, — туда, где синеют морские края, — туда, где гуляют — лишь ветер да я!»
Трейч. Маруся!
Анна. Какой неуместный концерт!
Инна Александровна (идет сзади, утирая глаза). Орлятки вы мои…
Верховцев. Вы, теща, произносите совершенно так же, как: цыплятки вы мои…
Инна Александровна. Да и цыплятки: вон ты как ощипан, хоть сейчас в суп.
Маруся. Анна, здравствуйте! (Трейчу.)Вам — поцелуй!
Трейч (быстро закрывает рукой глаза и тотчас отнимает руку). Я счастлив.
Маруся. И всем, и всем. Тебе, инвалид, тоже.
Верховцев. Да ты видела его?
Маруся. Давай улетим!
Лунц. Это даже нехорошо. Все так хотят знать…
Маруся. И видела, и все… Да… вот этот господин… этот Шмидт, позвольте представить. Это удивительный господин. Пока он так, служит в банке, но со временем окажет массу услуг для революции. Он страшно похож на шпиона, и он так помог мне… Кланяйтесь, Шмидт.
Шмидт. Я очень рад. Добрый день.
Маруся. Петя, милый мальчик, отчего ты такой грустный?
Верховцев. Это, Маруся, выражаясь скромно, — свинство.
Маруся. Ну-ну, калека, не сердись. Разве можно сегодня сердиться? Ну, он в Штернбергской тюрьме…
Голоса. Знаем.
— Знаем.
Маруся. Ну — и хотели его расстрелять.
Инна Александровна. Господи, Колю-то?!
Маруся. Успокойтесь, мамочка, ничего этого не будет. А я — графиня Мориц. Родовитая ужасно, но только родовые поместья мои там. (Обводит рукой по воздуху.)А они злы, но страшно глупы.