Том 2. Стихотворения 1961–1972

КОСЫЕ ЛИНЕЙКИ

Россия — не Азия. Реки здесь не уходят в пески. Из самотека

Косолинейная — в стиле дождя — ученическая тетрадка. В ней сформулировано кратко все, до чего постепенно дойдя, все, до чего на протяжении жизни додумался он, что нашел. В ходе бумажного передвижения это попало ко мне на стол. Тщетна ли тщательность? Круглые буковки? Все до единой застегнуты пуговки. Главные мысли, как гости почетные, в красном углу красной строки. Доводы — аккуратно подчеркнуты, пронумерованы четко листки. Впрочем, подробности эти — технические. Мысли же — мученические, а не ученические. Сам дописался, додумался сам! Сам из квартиры своей коммунальной с робкой улыбочкой машинальной вызовы посылал небесам. На фотографии, до желтизны блеклой, отчетливо все же видны — взгляд, прозревающий синие дали, словно исполненный важной печали, профиль, быть может, поморских кровей, бритость щеки, темень бровей, галстук, завязанный без ошибки, и машинальность робкой улыбки. Эта последняя фотография и неподробная биография вложены вместе с тетрадкой в пакет. Адреса же обратного нет. Видно, и в том городке небольшом, что разбирается все же на штемпеле, верится плохо, чтоб кто-то нашел волю, и силу, и время из темени светы погасшие извлечь. Дело закрыто. Оборвана речь. Я ощущаю внезапно спиной, кожей и всем, что мне в душу насовано: то, что сегодня прочитано мной,— мне адресовано! Преподаватель истории, тот, что сочинил это все и скончался, был в своем праве, когда не отчаивался. Знал, что дойдет. Это — дошло. Я сначала прочту. Я перечту. Я пометки учту. Я постараюсь ужо, чтоб Москва, я поработаю, чтобы Россия тщательные прочитала слова, вписанные в линейки косые.

ПЕРЕВОЖУ БРЕХТА

Я Брехта грузного перевожу. Перевожу я Брехта неуклюжего. Не расплету веревочное кружево. К его Пегасу не сыщу вожжу. Часы уже долдонят полвторого, а я по-прежнему на полпути. Нет, нелегко немецкую корову из стойла в наше стойло увести. Нет, нелегко немецкую ворону по-нашему заставить говорить. В немецкую тупую оборону непросто дверь тугую отворить. Фонетика какая! Треск и лязг! А логика какая! Гегель с Кантом! Зато лирических не точит ляс. Доказывает! С толком и талантом. Германия! Орешек сей куда как крепок, тверд. И счастье и беда в нем прозвучали вещими стихами. А Брехта многомудрые слова под воем бомб ни разу не стихали и стихнут ли когда-нибудь? Едва ли. Едва ли, говорю я вам, едва ли.

БЛИК

Пожилой художник, воскресный, а с недавних пор, — и субботний замечает мотив интересный: солнца блик на кровле соборной. Он свою машинерию ставит, равен в рвении только великим. Кто посмеет, кто сможет, кто станет между ним и солнечным бликом. У него только двое суток изо всей бесконечной недели. Свой рассудок, свой предрассудок, все, что взгляды его углядели, непостыдное полууменье и рутинный страх застоя и немалое разуменье, им за целую жизнь нажитое — все сейчас на холсте заиграет. Слишком блик великолепен! Потому что он сам выбирает, словно Суриков или Репин. Счастлив он, как весенний кочет на омытом дождем заборе, потому что пишет, как хочет, ни с собой, ни с веком не споря. Важен он необыкновенно, ничего у судьбы не просит и мгновенно, дерзновенно кисть свою над холстом заносит.

«Смешливость, а не жестокость…»

Смешливость, а не жестокость, улыбка, а не издевка: это я скоро понял и в душу его принял. Я принял его в душу и слово свое не нарушу и, как он ни мельтеши, не выброшу из души. Как в знакомую местность, вхожу в его легковесность. Как дороге торной внезапный ухаб простишь, прощаю характер вздорный, не подрываю престиж. Беру его в товарищи, в спутники беру — у праздного, у болтающего есть устремленья к добру.

ЗАБОЛОЦКИЙ СПИТ В ИТАЛЬЯНСКОЙ ГОСТИНИЦЕ

У пригласивших было мало денег, и комнату нам сняли на двоих. Умаявшись в банкетах и хожденьях, мы засыпали тотчас, в один миг. Потом неврастения, ностальгия, луна или какие-то другие последствия пережитого дня будили неминуемо меня. Но Заболоцкий спал. Его черты темнила ночь Италии. Белила луна Италии, что с высоты лучами нашу комнату делила. Я всматривался в сладостный покой, усталостью, и возрастом, и ночью подаренный. Я наблюдал воочью, как закрывался он от звезд рукой, как он как бы невольно отстранял и шепоты гостиничного зданья, и грохоты коллизий мирозданья, как будто утверждал: не сочинял я этого! За это — не в ответе! Оставьте же меня в концов конце! И ночью и тем паче на рассвете невинность выступала на лице. Что выдержка и дисциплина днем стесняли и заковывали в латы, освобождалось, проступало в нем раскованно, безудержно, крылато. Как будто атом ямба разложив, поэзия рванулась к благодати! Спал Заболоцкий, руку подложив под щеку, розовую, как у дитяти, под толстую и детскую. Она покоилась на трудовой ладони удобно, как покоится луна в космической и облачной ледыни. Спал Заболоцкий. Сладостно сопел, вдыхая тибуртинские миазмы, и содрогался, будто бы от астмы, и вновь сопел, как будто что-то пел в неслыханной, особой, новой гамме. Понятно было: не сопит — поет. И упирался сильными ногами в гостиничной кровати переплет.

ТОНЯ КАЛАЧЕВА

Вдова ли первая жена? Одна из многих? Да, наверно. По крайней мере, в то мгновенье, когда ей прозвонят слова, как материк и острова, ее с прошедшим разделяющие, ужасные и впечатляющие и равнодушные слова. Ее окатит, словно дождь. Ее охватит, как объятье, и ей не хватит вероятья, и тихо вскрикнет: это ложь. Ложь! Перерезанная нить перерезается вторично. Ее касается так лично, что невозможно объяснить. Теряется опять потеря. На этот раз в последний раз. Ложь! Тихо вскрикивает, веря, уже поверя. Время — час. Квартира дрыхнет, коммуналка, дыша, ворочаясь, сопя, и ей становится так жалко его. Еще жалчей себя. Ее новейший благоверный спросонок спросит: чей звонок? И снова спит без задних ног от равнодушья — легковерный.

СО ВСЕХ ЯЗЫКОВ

Переводчик со всех языков, почти всех, нет, со всех до единого, был спокоен, печален, толков. Ни гусиного, ни лебединого не употреблял он пера, но, когда приходила пора и приспичивали договора, за машинку садился, и сразу находил подходящую фразу, и рубил на манер топора, и стучал за строфою строфу, не стараясь и не озоруя, излагая трухою труху, но подстрочник не лакируя. За ночь он без труда сочинял сто, сто двадцать и более строчек, но ни разу не очинял он, со всех языков переводчик, ни гусиного, ни лебединого — не употреблял он пера. Но когда приходила пора договору, стучал до утра переводчик со всех до единого. Пользу он приносил или вред, был халтурщик или культуртрегер, но возился с таковским отребьем, что жалчей и отрепанней — нет. Ту дерюгу раздергивал он, ткал из ниток другую дерюгу. Не желаю и злейшему другу этой жизни, похожей на сон со снотворным, бессильным уже, С болью головной, постоянной — этой жизни и сытой и пьяной, но стоящей на рубеже, но дошедшей до крайней черты, докатившейся до предела. Впрочем, вряд ли он думал, что дело делал. Это сознанье сидело в нем, его искажало черты. Перевел он за жизнь тысяч сто строк, съел десять тысяч лангетов. В люди вывел десяток поэтов! Вот поэтому или за то умирает в закрытой больнице, на крахмальных лежит простынях — Хлестаков, горлопан, Растиньяк! Но сказать, как он прожил, — боится.

НЕГРИТЕНОК

Голову мне на плечо положив, спал студент, отдыхал пассажир. Только уселись, только устроились — дважды зевнул и сразу заснул. Мы еще не взлетели, не стронулись, он уже в третий сон заглянул. Спит аккуратно, прилично, опрятно, изредка шепчет, ничуть не храпит. Пусть его спит! Волосы жестче и гуще, чем африканские кущи, те, из которых он родом. С туго застегнутым воротом спит он, измаянный городом, посланный малым народом парень из древнего леса. Спи, отдыхай, африканский студент. Давний! (В московское обут и одет.) Видно, отличник ты, не повеса. Спи, отдыхай от Москвы, от убыстренья истории. Здесь, в самолете, как в санатории, сразу же засыпаете вы. Что тебя в Африке ждет? Кем тебе быть? Арестантом? Министром? Здесь, в реактивном, сверхбыстром десять часов никто не найдет. Выдвинут или задвинут тебя? Тихо, неслышно, приятно сопя, спишь, и Москва с грохотаньем огромным снится тебе в самолете укромном, скатывается с тебя, словно море. Что тебя ждет? Повышение? Горе? Спи!

МОЛОДЯТА

Я был молод в конце войны, но намного меня моложе были те, кто рождены на пять, на шесть, на семь лет позже. Мне казалось: на шестьдесят. Мне казалось: на полстолетья, пережившие лихолетье, старше мы вот тех, молодят. Мне казалось, что как в штабах, как в армейских отделах кадров — месяц за год — и все! Табак! Крышка! Кончено! Бью вашу карту! Между тем они подросли, преимуществ моих не признали, доросли и переросли, и догнали и перегнали. Оказалось: у них дела. Оказалось: у них задачи, достиженья, победы, удачи, а война была — и прошла.

ПОДПОЛКОВНИК

М. Светлову

Аэродромы малой авиации заслуживают длительной овации. Луговина мокрая от мая иль пыльная от июля. Ненужный плетень сломали. Нужное шоссе свернули. Шест. На нем полосатый, раздутый ветрами мешок. И подполковник, просквоженный до самых кишок. Вот и все. Он исполнен иронии к самому себе, к врачам, списавшим его из большой авиации, к погоде, к судьбе и все же заслуживает длительной овации. Он приучил колхозных старух не только не бояться полета, но и ругаться вслух при десятиминутном опоздании пилота. Не требуя ассигновок на шоссе, благодаря своим рейсам нечастым, все совхозы, колхозы все он связал с районным начальством. Купив киоск на собственный счет, добился открытия «Союзпечати», сколько дождь его ни сечет, в его иронии нет печали. Гордясь победоносной войной, в чаяньи грядущих лет беспокойных, он представляется не отставной, а просто подполковник.

СОЛОВЬЕВ С КЛЮЧЕВСКИМ

Бесконечный и мощный, великий туннель, потрясающий длительностью и объемом, и его бесконечность, громадность теней освещают Ключевский вдвоем с Соловьевым. В ту эпоху и пору поповичи шли на рожон и светили, покуда горели. Эти двое, напротив, любили холодный резон, аргументы, и доводы, и достижимые цели. Призывался попович к царевичу — в Зимний дворец, обучить на царя, разъяснить и проблемы и факты, но не думал при этом, что он демиург и творец, думал: может быть, что-нибудь сделаю как-то. У последних Романовых были тупые мозги — непокладисты, высокомерны, строптивы. Возвращаясь с урока, не видел попович ни зги, никакой перспективы. Нет, империи не собирались пересоздавать! Собирались с утра и до ночи трудиться и по тому раз в год бесконечный сей труд издавать, также — преподавать и с издателем жестким рядиться. Не царевичу — Року историк уроки давал, все сомненья и страхи свои изливая, и поэтому Ленин его в Октябре издавал на последней бумаге, старых матриц не переливая.