Том 2. Въезд в Париж

Что делать нам? и чем помочь? . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Зажжем огни, нальем бокалы, Утопим весело умы – И, заварив пиры да балы, Восславим царствие Чумы!

– Аркадий Николаич… только в иной плоскости… – путался он словами, – что «мы обращаемся в Вечности»! Вот, Пушкин опять…

Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит Неизъяснимы наслажденья – Бессмертья, может быть, залог!

– Кто это говорит?! – вздыхал из угла Укропов. – Не Пушкин, а потрясенный, потерявший любимых! Пушкин предвосхищает Достоевского, дает «надрыв». А Аркадий Николаевич, здравый, через «чуму» – приближает к… Вечности! И, конечно, никакого «шепота Бытия» не слышит!

– Слышу! Представьте на один миг…

– Один мне писал, в начале «шепота»… – говорил веско Хмыров: – Почему возмущаетесь? Почему самому Пушкину не верите?! – «Есть упоение в бою, и бездны мрачной на краю»! – Подошло мальчику под ребро. Неделю в погребе прятался. Полагаю: не до «упоения» было.

Так они шевелили душу.

II

«Ходили по краю смысла», как выражался Поппер, и в этом была даже красота. В кусочке хлеба, в его аромате и ноздреватости теперь открывался особый смысл. В розоватых прослойках сала, в просыпанной пшенице, которую подбирали, как святое, вскрывалась некая острота познания. Кристаллик сахара, выращенная в горшке редиска наливались особым смыслом. Даже ходить неряхой – и в этом было что-то несущее.

Открывались новые радости. Аксаков являл чудесное простотой: «Вода – красота природы»! Тургенев ласкал уютом. История России блистала грозами, светилась Откровением. Собрания «вечного искусства» томили сладчайшей грустью, сияли отблеском Божества. Мечталось уехать за границу.

– Да, хорошо бы за границу… – признался Поппер. Как-то Вадя принес «открытие»:

– Это что-то непостижимое!.. «К вельможе»!.. Вчера… всю ночь… десятки раз… весь мир!..

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Лишь только первая позеленеет липа, К тебе, приветливый потомок Аристиппа, К тебе явлюся я; увижу сей дворец, Где циркуль зодчего, . . . . . . . .

Он читал вдохновенно, прячась в своих кудрях. Да, удивительно. Поппер взял с полки книгу…

. . . . . . . . Ступив за твой порог, Я вдруг переношусь во дни Екатерины, Книгохранилище, кумиры, и картины, и стройные сады . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я слушаю тебя, твой разговор свободный Исполнен юности . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Беспечно окружась Корреджием, Кановой, Ты, не участвуя в волнениях мирских, Порой насмешливо в окно глядишь на них И видишь оборот во всем кругообразный.

Открыли тетради «Столица и Усадьба», томики – «Подмосковные». Сколько перлов! И не замечали как будто раньше? Поппер сознался, что не бывал ни в одной усадьбе. Лишин знал хорошо Европу, а «усадьбы откладывал». Укропов «все собирался, да так и не собрался».

– Остатки «варварства и крепостников»-с, – постучал пальцем Хмыров. – А вот при «шепоте Бытия»… на Театральной, пирамидку из досок видал, для собак удобно. И на ней Карла Маркса сидит.

Решили делать экскурсии.

III

Как-то сошлись на вокзале, с мешочками: хорошо закусить в парке, подле Дианы или Флоры. К ним подошел, в галифе, с кобурой, справился: кто, куда?

В вагоне говорили об искусстве, об Архангельском-Юсупове. Какой-то пьяненький пробовал задирать и обозвал «голопятыми».

– Все им гуля-нки!.. Зна-ю… Не переводются… есупы!.. Какии у вас… архангелы?.. Мало вам, что Господни… храмы… Я зна-ю!..

На остановке сошли. Потянулись поля картофеля, изрытые, в ворохах ботвы. Кое-где добирали бабы. Было начало сентября, сухая и ясная погода, припекало, сверкали паутинки. Приятно было идти по пыли, мягко. Вдали темнел плотной стеною бор, белела колокольня.

Поппер прочел накануне «Подмосковные» и объяснял подробно:

– Въездными воротами, – с барельефом Трубящей Славы, – вступаем в парк, где когда-то прогуливался Пушкин. Бор раздвигается, и в перспективе аллеи – величественная арка, сквозные колоннады, – подлинный «гимн колонне», «одна из лучших мелодий в тоне, которым звучала русская архитектура конца восемнадцатого века»! Дом с круглым бельведером. Дух Кваренги, Старова и дерзновенного, хотя отчасти и подражательного Казакова. Паоло Веронезе и Тьеполо, декоративная живопись барокко… Мы почувствуем Гюбера, Греза и Ротора в неувядающих полотнах, увидим былую прихоть – интимную комнату портретов прекрасных женщин – «привязанностей»… голуоую, под серебро, «спальню герцогини Курляндской»…

К тебе, приветливый потомок Аристиппа, К тебе явлюся я . . . . . . . .

Надвигавшийся бор синел; чувствовалось его дыхание. Томили поля изрытостью.

– Мы в грязном, разрытом поле… – рассуждал, проникаясь, Поппер, – но мы продвигаемся туда! Нет, в самом деле: серость, и – темно-зеленый бархат, укрывающий «светлый мир»! Дикое поле и тут же невидимое… близко-близко, – нетленное!.. Чудеснейшие возможности…

Смотри: вокруг тебя Все новое кипит, былое истребя. Свидетелями быть вчерашнего паденья…

– Позволю себе перефразировать: Опомнятся младые поколенья!..

А Семен Семеныч пропел, мигнув на копавшую у дороги бабу:

Жестоких опытов сбирая поздний плод, Они торопятся с расходом с весть приход.

– А почем, матушка, картошка-то? – спросил он говорком бабу.

– Ну тебя, старый черт!.. – огрызнулась баба. – Скидай штаны – дам пригоршню!

– Скидать-то стыдно, красавица… – сказал старичок под хохот.

– Слопали нонче стыд-то!.. – швырнула баба.

Купили за полтораста тысяч с полподола картошки: хорошо будет спечь в золе! Попался солдатишка в разухом «шлеме», на кляче вскачь, гикнул на них – «това-рыщи-и!»… – Вадя пустил вдогонку:

Дурак на лошади, Колпак на дураке, Звезда на глупом колпаке!

– До этого надо довести, само не станется… – сказал Хмыров…

Вот он и бор. Ворота с Трубящей Славой. Оглядели, пошли аллеей, в высокой сухой траве. Было тоскливо, тихо. Пахло сухим застоем. Вкрапленные, кой-где золотились в бору березы.