Том 2. Въезд в Париж

Идем мы по длинным коридорам, видим огромные столовые, длинные в них столы, уставленные кружками с чаем, и у каждой кружки – по большому пирогу с кашей, – дымятся даже. И мальчики, и девочки, и призреваемые старички и старушки, все прибавляют шагу – на пироги. Взяв по горячему пирогу в буфетной, мы едим на ходу, рассыпая кашные крошки на паркетные и асфальтовые, лолы. Разыскиваем бородатого библиотекаря Радугина, который тоже у пирогов. По праздникам и библиотекарь отдыхает, но для Сашки закон не писан. Радугин, говорят, у надзирателей. Идем в надзирательский коридор. И тут тоже пахнет пирогами. Сашка входит в огромную комнату, разделенную перегородками на стойла, В самом заднем слышится смех и восклицания. Сашка входит, а мы затаиваемся у двери. В щель всё-таки отлично видно: за столиком у окна сидят надзиратели без сюртуков и… наш «бледнолицый брат»! – брат надзирателя Чехова. Женька шепчет: «спросить бы, как мое „дикообразово перо“… здорово, небось?» Сашка валится на диван и ест надзирательский пирог. Радугин дает ему ключи от библиотечных шкапов, но Сашка и не думает уходить. И мы не думаем: щелкает соловей, самый настоящий соловей1 А это Кривоносый, регент, шутки свои показывает. Писатель Чехонте сидит в пиджаке, слушает Кривоносого и тоже ест пирог с кашей, стряхивая с брюк крошки. Кривоносый начинает скрипеть и трещать скворцом, – ну, прямо, живым скворцом! Писатель даже в ладоши хлопает и говорит приятным таким баском: браво, брави-ссимо! – «А можете жаворонком?» – спрашивает. – «А вот… „на солнце темный лес зардел…“ – говорит прыщавый Кривоносый: и начинает петь жаворонок, нежно-нежно, самое тихое журчанье! Потом представляет чижика, индюшку, выфьекивая, как самая настоящая индюшка: „Фье-дор, Фье-дор… я озя-бла… купи-башмаки!“ И уточку – „ку-пи-коты, купи-коты“. И – удивительно, дух даже захватило, – „майский вечер“. Сидит на террасе помещик и слушает „майскую симфонию“: кричат лягушки в пруду: „Варваррр-ра… полюби Уваррр-ра“ – а Варвара ругается: „вар-варрр! вар-варрр!“ Все покатываются, а мы с Женькой прыскаем за дверью. Чехонте, „бледнолицый брат“, просит еще что-нибудь. Кривоносый, – откуда только, у прыщавого! – говорит: „Весенний вечер, пруд засыпает, камыши спят…“ – „Нет, каков Кривоносый-то! мо-ло-дчи-на!.. не зна-ал…“ – шипит Женька, возненавидевший Кривоносого за его „мало вас драли, грубиянов!“ – „И вот“, – продолжает Кривоносый, выпивая предложенную ему рюмочку, – и вот, камышевка, бесхвостая птичка, во всём мире теперь одна, бессонная… спрашивает другую, на другом конце озера: „Ты-тща-видел? ты-тита-видел?..“ А та, в том же тоне, ответствует: „видел-видел-видел… пить-пить-пить!..“ – И по сему случаю… Все выпивают и закусывают пирогами с кашей. Так бы вот и стоял, и слушал этого прыщавого Кривоносого, регента. А Сашка-дурак уже прет с ключами: идем, ребята!

Мы роемся в огромных шкапах великой „мещанской“ библиотеки, – учительской. Библиотека знаменитая: много жертвовали купцы на просвещение, отказывали „книжные капиталы“ и целые библиотеки. Отказывали и призревавшиеся старички, старушки, – порой, старинные, редкостные книги. Я уже отчитал „приключения“ и теперь дочитываю исторические романы. Сашка отпирает нам все шкапы и уходит раздобыть еще пирогов. Мы роемся в богатствах, как мыши в мучном лабазе. Женька отыскивает – „еще про Наполеона“. Он читает теперь только „военное“, остальное – „всё болтовня“. Мы накладываем по горке книг до следующего воскресенья, как раздается басистый голос: „вот оно, самое-то книгохранилище! И тут пирогами пахнет“. Входит Сашка с грудой пирогов у груди, придерживая их рукой; в другой руке у него графин квасу, „мещанского“, который тоже славится, как и пироги. В высоком молодом человеке с открытым лицом, в пенсне, мы узнаем „брата-бледнолицего“ и стесняемся есть при нем. А Сашка говорит без стеснения:

– Хотите, Антон Павлыч?

– Можно, люблю пироги… замечательные ваши пироги, подовые… – говорит „брат“, берет из красной Сашкиной лапы поджаристый пирог и начинает есть, роняя сыпучую начинку. И мы начинаем есть. Приходит русобородый Радугин, Сергей-тоныч, как называют его мальчишки, – Сергей Платонович, – и еще высокий худощавый надзиратель, брат „бледнолицего“, и начинают выбирать книги.

– Всё к вашим услугам, Антон Павлович, – предупредительно говорит библиотекарь, – только вы, небось, всё уж прочитали.

– А вот, посмотрим, где же всё прочитать. Много читано… Бывало, таким вот был… – показывает он к нам пальцем, взглядывая, прищуриваясь, через пенсне, – в неделю по аршину читал.

– То есть, как по аршину? – не понимает Радугин, и мы не понимаем.

– А так. В неделю с краю аршин отхватишь… понимаете, книг? в городской библиотеке, что попадется. У нас за библиотекаря один старичок был, временно заведовал… всё, бывало, кожаные калоши чистил, как ни забежишь, все он калоши начищает. И всегда почему-то Костомарова предлагал читать. Просишь Тургенева, или там Диккенса, а он всё: „да вы бы Костомарова-то читали!“ Фамилия, должно быть, нравилась. Так вот, понимаете… надоели ему записочками… надо по записочкам искать книги, он и – „да чего там записочки, отхватывай с того уголка помаленьку, так всю читальню и прочитаешь. А лучше бы Костомарова читал!“ Вот я и отхватывал по аршинчику в неделю… очень интересно выходило, все книжки перемешаны были, всякие неожиданности получались.

И он ласково посмеялся, глядя на нас с прищуром. Мне опять понравилось добродушное его лицо, такое открытое, простое, как у нашего Макарки из бань, только волосы были не ежом, а волнисто зачесаны назад, как у о. дьякона. Вскидывая пенсне, он вдруг обратился к нам:

– А, господа рыболовы… братья-краснокожие! – сказал он, с усмешливой улыбкой, – вот где судьбе угодно было столкнуть нас лицом к лицу… – выговорил он особенным, книжным, языком. – Тут мы, кажется, не поссоримся, книг вдоволь.

Мы в смущении молчали теребя пояса, как на уроке.

– А ну, посмотрим, что вы предпочитаете. Любите Жюль-Верна? – обращается он ко мне.

Я отвечаю робко, что уже прочитал всего Жюль-Верна, а теперь… Но он начинает допрашивать:

– Ого! А Густава Эмара, а Фенимора Купера?.. Ну-ка, проэкзаменуем краснокожих братьев… что читали из Густава Эмара?..

И я начинаю перечислять, как по каталогу, – я хорошо знал каталоги: Великий предводитель Аукасов, Красный Кедр, Дальний Запад, Закон Линча, Эльдорадо, Буа-Ърюле, или Сожженные Леса, Великая Река…

Он снял пенсне и слушал с улыбкой, как музыкант слушает игру ученика, которым он доволен.

– Ого! – повторил он значительно. – А что из Майн Рида прочитали? – и он хитро прищурился.

Я был польщен, что такое ко мне внимание: ведь не простой это человек, а пописывает в „Сверчке“ и в „Будильнике“, и написал даже книгу – „Сказки Мельпомены“. И такой, замечательный, спрашивает меня, знаю ли я Майн Рида!

Я чеканил, как на экзамене: Охотники за черепами, Стрелки в Мексике, Водою по лесу, Всадник без головы… Он покачивал головой, словно отбивал такт. Потом пошел Фенимор Купер, Капитен Марриэт, Ферри. Когда я так чеканил, Женька сзади шипел: „и всё-то врет… половины не читал!“ Ему, конечно, было досадно, что занимаются только мной. Робинзона?

Я даже поперхнулся. Робинзона Крузо?! Я читал обоих Робинзонов: и такого, и швейцарского… и еще третьего, Лисицына! Он, должно быть, не ожидал, – снял пенсне и переспросил прищурясь:

– Это какого… Лисицына?

– А „Русский Робинзон… Лисицын“! Это редкая книга, не во всякой даже библиотеке…

И я принялся рассказывать, как Лисицын, купец Лисицын, построил возле Китая крепость и стал завоевывать Китай… притащил пушку и… всё один! Он остановил меня пальцем и сказал таращившему глаза Радугину, есть ли у них „про этого купца Лисицына“? Тот чего-то замялся: как всегда, ничего не знал, хоть и библиотекарь. Я за него ответил, что здесь Лисицына нет, но можно его найти на Воздвиженке, в библиотеке Бессоновых, „бывш. Ушаковой“, да и то растрепанного, с разорванными картами и планами. Он сказал – „вот, знаток-то!“ – и спросил, сколько мне лет. Я ответил, что скоро будет тринадцать. И опять Женька зашипел: „и всё-то врет!“ Но я нисколько не врал, а мне, действительно, через десять месяцев должно было исполниться тринадцать.

– Ого! – сказал он, – вам пора переходить на общее чтение.

Я не понял, что значит – „общее чтение“.

– Ну-с… с индейцами мы покончим. А как Загоскина?..

Я ему стал отхватывать Загоскина, а он рассматривал в шкапу книги.

– А… Мельникова-Печерского?

Я видел, что он как раз смотрит на книги Мельникова-Печерского, и ответил, что читал и „В лесах“ и „На горах“, и…

– „На небесах“?.. – посмотрел он через пенсне.

Я хотел показать себя знатоком и сказать что читал и „На небесах“, но что-то удержало. И я сказал, что этого нет в каталогах.

– Верно, – повторил он, прищурясь: – э-того… нет в каталогах. Ну, а читали вы романы про… Кузьмов?

– Про Кузьмов?..

Я почувствовал, не подвох ли: случается это на экзаменах. Про Ку-зьмов?.. Он повернулся к Радугину, словно спрашивал и его. Тот поглаживал золотистую бороду и тупо смотрел на шкап,

– Не знаете… А есть и про Ку-зьмов. Два романа есть про Ку-зьмов. Когда я был вот таким, – показал он на меня пальцем, – у нас, в городской библиотеке, сторож-старичок был, иногда и книги выдавал нам… говорил, бывало: „две книжки про Кузьмов были, и обе украли! читальщики спрашивали – дай про Кузьмов! – а их украли“. А есть… про Кузьмов! Ну, знаток, кто знает… про Кузьмов?

Меня осенило, и отчетливо, словно на стене написалось, выплыло: „Кузьма Петрович Мирошев, или Русские в… году“?.. „Кузьма Рощин“?..

– Загоскина?.. – сказал я, а Женька шипел мне в ухо: „врешь, Кузьма Минин!“

– Браво! – сказал экзаменатор, сдергивая пенсне, и пообещал устроить меня старшим библиотекарем Румянцевского музея, – непременно уж похлопочет.

Он не знал, что я мог бы отхватить ему наизусть весь каталог „романов, повестей, рассказов и проч.“ ушаковской библиотеки, – Авсеенко, Аверкиева, Авенариуса, Авдеева, Ауэрбаха… всех Понсондютерей, Поль де Коков, Ксавье де Монтепенов… русских и иностранных, которых, правда, я не читал, но по заглавиям знал отлично, так как чуть ли не каждый день сестры гоняли на Воздвиженку менять книги.