Том 20. Избранные письма 1900-1910

Сказать я имею именно то, что готовящийся юбилей этот чрезвычайно тяжел для меня. Причин этому много. Одна из первых та, что я никогда не смотрел на такого рода чествования с сочувствием; мне казалось, что выражение сочувствия и любви к деятельности человека может выразиться никак не внешним образом, а близким соединением чувствами и мыслями с тем, к кому относятся эти мысли и чувства. Вспоминаю, как давно уже, лет около тридцати тому назад, во время чествования Пушкина и поставления ему памятника, милый Тургенев заехал ко мне, прося меня ехать с ним на этот праздник. Как ни дорог и мил мне был тогда Тургенев, как я ни дорожил и высоко ценил (и ценю) гений Пушкина, я отказался; знал, что огорчал Тургенева, но не мог сделать иначе, потому что и тогда уже такого рода чествования мне представлялись чем-то неестественным и, не скажу ложным, но не отвечающим моим душевным требованиям. Теперь же, когда это касается лично меня, я чувствую это еще в гораздо большей степени.

Но это последнее соображение. Другое, самое важное, это то, что выражено в этом письме и в других такого же рода письмах, именно то, что эти готовящиеся чествования даже при своем приготовлении вызывают в большом количестве людей самые недобрые чувства ко мне. Недобрые чувства эти могли бы лежать без выражения, но выбиваются и развиваются вследствие этого. Знаю, что эти недобрые чувства вызваны мною самим: сам я виноват в них, виноват теми неосторожными, резкими словами, которыми я позволял себе осуждать верования других людей. Я искренно раскаиваюсь в этом и очень рад случаю высказать это. Но это не изменяет самого дела. В мои года, стоя одной ногой в гробу, одно, что желательно, это быть в любви с людьми, насколько это возможно, и расстаться с ними в этих самых чувствах. Письмо же это и подобные ему, получаемые мною, показывают именно, что приготовления к юбилею вызывают в людях — и совершенно справедливо — самые обратные любви чувства ко мне. И это мне очень тяжело. Если бы на одной чашке весов лежали самые мне приятные и лестные одобрения людей, которых я уважаю, а на другой — вызванная ненависть хотя бы одного человека, я думаю, что я бы не задумался отказаться от похвал, только бы не увеличивать нелюбовь этого одного человека. Теперь же я чувствую, что этот готовящийся юбилей вызывает недобрые, нелюбовные чувства ко мне, которые я заслужил, не одного, а многих и многих, очень многих. Это мне мучительно тяжело, и поэтому я бы просил всех тех добрых людей, любящих меня, сделать все, что возможно, для того, чтобы уничтожить всякие попытки чествования меня.

Не буду говорить о том, что я совершенно искренно не признаю себя заслуживающим тех чествований, которые готовятся: все это показалось бы каким-то фальшивым кокетством. Но не могу не сказать того, что думаю, и был бы счастлив, если бы люди оставили это дело и ничего не делали бы в этом направлении^*.

189. С. А. Толстой

1908 г. Марта 25. Ясная Поляна.

Нынче, 25-го, часа в 3 приехал Давыдов и, как всегда, был очень мил, и я прошу его передать тебе эту записку. Я совсем здоров. Сережа очень приятен был и вообще, и тем, что помогал занимать Давыдова. Он, кажется, так же, как и я, скорее отрицательно относится к юбилею^*. Целую тебя и чувствую, что недостает чего-то, когда тебя нет. Это я говорю, чтобы сказать тебе то, что испытываю, но прошу, чтобы это не заставило тебя ускорить свой приезд и отказаться от исполнения твоих намерений.

Л. Т.

Обедаем в половине шестого, чтобы Николай Васильевич^* успел с нами пообедать.

190. В. Г. Черткову

1908 г. Марта 25. Ясная Поляна.

Хочу сказать вам, милый друг, хоть несколько слов в фонограф: я был немножко нездоров, теперь чувствую себя очень хорошо. Статья моя, к удивлению моему, мне нравится и подвигается^*. Жду, как всегда, от вас известий, и, пожалуйста, хороших. Люблю вас — вот и все, что я хотел вам сказать. Прощайте.

Хочется приписать еще то, что здоров, работается и думается. Юбилей мой, к большому успокоению моему, сошел на нет^*. Очень много работы и по старому, и по новому «Кругу чтения» (нынче прислан февраль, а январь у них), и по статье^*, и по приготовлению к урокам ребят, и по письмам, которых особенно много. Спасибо милому Гусеву, который не только хорошо, но сердечно помогает^*.

Привет всем вашим и друзьям: теперь не только не забываю, но прежде всего и с любовью вспоминаю Страхова. Пишите поподробнее. Перья ваши чудесны.

Л. Т.

25 марта.

В церкви звонят, и так грустно чувствовать твердость этого ужасного суеверия, но утешаюсь тем, что у бога, как говорит народ, времени много, в действительности же нет совсем, и суеверия этого нет, а есть одна истина и добро.

191. Эльмеру Мооду

1908 г. Марта 30. Ясная Поляна.

Получил ваше письмо, любезный Моод (извините, что не пишу Альмер — не знаю, как по батюшке), об юбилее. Я всеми силами старался, как вы верно предположили прекратить эту не соответствующую ни моим вкусам, ни моему достоинству затею, и, кажется, к большому успокоению моему, достиг этого. Относясь отрицательно к этой странной выдумке, я с самого начала держался того правила, чтобы не выражать никакого своего мнения о том, что для меня по этому случаю желательно или нежелательно, и потому сожалею, что не могу иначе отнестись и к вашему вопросу, тем более что уверен, что все, что вы предложите, будет и разумно, и согласно с моими взглядами^*. Благодарю за книги, я не знал, что они от вас^*. В чем их интерес для меня? Пожалуйста, извините меня за то, что не отвечал тогда на ваше письмо о Мередите и не исполнил вашего желания^*. Я давно читал кое-что Мередита и совершенно забыл о вынесенном из этого чтения впечатлении. Здоровье мое вполне хорошо, работаю над новым «Кругом чтения» (знаете ли вы старый?) и над статьей^*, которая вам, к сожалению, вероятно, не понравится.

Дружески жму вам руку. Передайте мой привет вашей жене^*, свояченице^* и ее другу^*. Жалею, что давно уже ничего не слышу о них.

Лев Толстой.

30 марта 1908.

192. П. А. Сергеенко

1908 г. Апреля 3. Ясная Поляна.

1. Определенное мое и сильное желание избавиться от всей несвойственной мне затеи этого юбилея. И желательно бы было, чтобы никто в этом вопросе не руководился ничем иным, как тем, что мною лично ясно выражено^*.

2. Огромное количество писем составляет для меня большую тяжесть тем, что и совестно и больно не отвечать, а вместе и отвечать на все письма нет никакой возможности. Большая часть этих писем — просительные, которые, несмотря на мое заявление о том, что я не могу помогать денежно, приходят все в большем и большем количестве, — в таком количестве, что я, примерно, прикидывал minimum 500 р. в день. По крайней мере 3/4 — на продолжение образования, с тем чтобы быть полезным народу.

3. Смесь. А смесь это то, что сведения, сообщаемые в газетах, — самые не только неверные и преувеличенные, но часто не имеющие никаких оснований, и даже на те из них, которые доходят до него, Лев Николаевич не в состоянии и не желает отвечать, восстановлять справедливость факта. Как образец этого, вот эти сведения, которые мне попались: 1) о том, что я перевожу Виктора Гюго, вызвавшие во французской печати почему-то замечания о том, что я не люблю Гюго^*, тогда как я — великий поклонник его, а переводил из «Postscriptum de ma vie» рассказ «Unath'ee»;^* 2) упоминание о «новой» повести «Отец Сергий» (по поводу которой я получил также письмо, упрекающее меня в подражании Андрееву^*), содержание которой мне так чуждо, что я должен был просить напомнить его мне.

193. М. С. Дудченко

1908 г. Апреля 7. Ясная Поляна. Ясная Поляна.

Получил ваше хорошее письмо^*, милый Митрофан Семенович. Очень рад был прочесть то, что вы пишете в нем, и почувствовать ту любовь, которую вы имеете ко мне, и желаете мне именно самого лучшего, чего только я и могу желать себе.

Одно могу сказать, что причины, удерживающие меня от той перемены жизни, которую вы мне советуете и отсутствие которой составляет для меня мучение, что причины, препятствующие этой перемене, вытекают из тех самых основ любви, во имя которых эта перемена желательна и вам и мне. Весьма вероятно, что я не знаю, не умею, или просто во мне есть те дурные свойства, которые мешают мне исполнить то, что вы советуете мне. Но что же делать? Со всем усилием моего ума и сердца я не могу найти этого способа и буду только благодарен тому, кто мне укажет его. И это я говорю совсем не с иронией, а совершенно искренно.

Прощайте, благодарю вас за вашу любовь ко мне и не только стараюсь, но всей душой отплачиваю вам тем же.

Любящий вас

Лев Толстой.

7 апреля 1908.

194. H. В. Давыдову

1908 г. Апреля 9. Ясная Поляна.

Ясная Поляна.

Милый Николай Васильевич.

Очень вам благодарен за вашу деятельность в вашем комитете. Вы, очевидно, так хорошо сказали, и все так хорошо устроилось, именно так, как я мог этого желать^*. Очень благодарю вас. У меня к вам просьба; если вам скучно исполнять ее, не делайте, а если исполните, буду очень благодарен. Мне нужно знать подробности о смертной казни, о суде, приговорах и всей процедуре; если вы можете мне доставить их самые подробные, то очень обяжете меня. Вопросы мои такие: кем возбуждается дело, как ведется, кем утверждается, как, где, кем совершается: как устраивается виселица, как одет палач, кто присутствует при этом… не могу сказать всех вопросов, но чем больше будет подробностей, тем мне это нужнее^*.

Надеюсь еще увидаться с вами; вы, кажется, обещали побывать у меня. На всякий случай говорю: до свидания! Дружески жму вам руку, очень был рад видеться с вами.

Искренно любящий вас

Лев Толстой.

9 апреля 1908.

195. Н. В. Давыдову

1908 г. Мая 3. Ясная Поляна.

Очень, очень благодарен вам, милый Николай Васильевич, за полученные мною нынче через П. И. Бирюкова две записки о смертной казни^*. Вы обещаете еще протоколы. Буду так же благодарен, если это не утруждает вас. Записки очень интересны и важны. Желал бы суметь воспользоваться ими. Г-на Муравьева, разумеется, всегда буду очень рад видеть.