Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

И — бюсты: Мольера, Грановского [43] , Ибсена.

Что еще?

Крокус болезненный, не поливаемый Анною Павловной нынче; сидела в шезлонге у окна; здесь, отсюда она изучала годами в окне изузорины фриза: дантиклы столбов розоватого дома напротив.

Никита Васильевич уселся писать, провисая пенснейною лентою и выводя расцарапочки, напоминающие паучиные лапки; себя, откровенно сказать, преужасно он чувствовал в мыслях: не дома; устроился, как в меблированных комнатах, в них; в той — сегодня; в той — завтра; он сам сознавал как-то глухо (почти в подсознаньи): тома его — просто гостиница; ряд коридоров с дверями, ведущими в комнаты; эта — Кареева [44] ; эта — Грановского; Джаншиев, Гольцев [45] , Якушкин [46] , Мачтет [47] , Алексей Веселовский [48] имели еще свои комнаты; он же имел — только собственный сор; поживет и уйдет, насорив.

43

ГрановскийТимофей Николаевич (1813–1855) — русский ученый и общественный деятель, профессор всеобщей истории в Московском университете.

44

КареевНиколай Иванович (1850–1931) — русский буржуазный историк и публицист.

45

ГольцевВиктор Александрович (1850–1906) — русский журналист, публицист, критик, редактор журнала «Русская мысль».

46

ЯкушкинИван Дмитриевич (1793–1857) — декабрист, видный член Северного общества, материалист и атеист.

47

МачтетГригорий Александрович 1852–1901) — русский писатель.

48

ВеселовскийАлексей Николаевич (1843–1918) — русский историк литературы.

Тут он встал.

И, разгуливая бурмотуном разволосым, себе самому дирижировал ручкой пера: над листом расцарапок; был в бархатной, черной, просторной толстовке, весьма оттенявшей седины его.

— Так поднимем же, — он бормотал сам с собой, — фу-фуфу… свои головы…

— Выше…

— И с поднятым гордо челом…

— Фу, фуфу…

— Понесем нашу скорбь.

Сочинял он фразистости.

— Что вы бормочете там? — из шезлонга вопросила его Анна Павловна.

Нехотя так отозвался:

— Пишу… сочиняю…

— И — ну? — усмехнулась она.

Положила на стол пред собою два синих суровых очка; и глазенки, ученые, строгие, пристальным проискром выбежали из-за нервных приморгов.

— Пишу, — расправлял он клокастый мотальник («мотальником» старым она называла седины его), — что в пространствах российских охватывает беспредельность и веет надеждой на лучшее будущее; так подымем же — я говорю — свои головы выше, — прочел он последнюю фразу, — и с гордым челом понесем…

Тут брошюрное мнение он положил пред собой.

— Это ж мненье не ваше…

— Как так?

— Да Брандес [49] его высказал.

Рот разорвавши, ударилась в п'aзевни.

Он ухватился за выжелчень уса, весьма недовольный ее замечаньем; смолчал; но во рту ощутилась безвкусица: задребеденилось как-то; он сам понимал: ничего, ничего не создал, четверть века хвалясь, что схватил он быка за рога, что медведя поймал:

— Дай его!

49

БрандесЭдвард Карл (1847–1931) — датский драматург

— Не идет.

— Сам иди!

— Не пускает.

Никиту Васильевича Джаншиев, Гольцев, Кареев, Якушкин поймали, пока он кричал из журналов, что справился с ними; поверили; даже писали об этом; писали о нем в иностранных журналах: Леже [50] , де-Вогюэ [51] и Буайе; но он мыслил двенадцатиперстной кишкой, а не мозгом; продукт межвременья — цедил свои мысли часами — по каплям: мензурку.

И их разводил просто бочками фраз.

50

Леже— профессор русской словесности в Париже.

51

ВогюэМелькиор де (1848–1910) — французский писатель и критик, автор работ о русской литературе.

Он уткнулся в статью и казался себе самому страстотерпцем; пыхтел; вот, украдкой взглянув на часы, он решил, что — пора; неожиданно засеменил каракатицей, чтобы покинуть пропахлую комнату.

— Что вы? Куда вы?

И — капнула шпилькою.

— На заседание.

Едко скривилась:

— Оно не сегодня, а в пятницу.

Тут лишь заметивши, что позабыл он футляр от пенсне, он вернулся к столу, чтоб увидеть, как всем подбородком, вдавившимся в шею, ему показала второй подбородок; ведь — ужас: глядели очки — не глаза; два громадных, почти черно-синих очка стекленело без всякого выраженья.

Что было под ними?

— Не это, а то заседанье.

Она усмехнулась: обидно, жестоко и мстительно:

— Знаю, какие у вас заседанья… Быть может, с Агашею вы заседаете там…

Не оспаривал этот смешочек, но око — загасло; и, сжав кулаковину, снова разжал: поклокочить повисшее грустно кудло (с него перхоти сыпались); и провопив двумя оками, каратышом потащился вторично к плевальнице: сплюнуть.

И — сплюнул.

— Какая Агаша! Агаша — служила; и все тут.

— Служила еще неизвестно чем.

— Сами ж держали ее… И притом это было лет десять назад.

Он боялся ее лютой ревности; пал в свое кресло: и пал в закатай кудрявые фраз; тут возъятием глаз над мешками, подобными мощным отаям свечным, он откинулся, великолепно ладони воздев над собой, в этой позе напомнивши Лира, которого он очертил лет уж тридцать назад в обозренье журнала: «Артист».

И покинул пропахлую комнату.

* * *

Вскрыла: подобранным ключиком: ай! И — припадок удушья; едва с собой справилась.

Первая мысль: ей, как Норе, уехать из дома; вторая: как Элле Рентгейм [52] , здесь остаться, чтоб мстить. Элле, или?…

Запуталась в Ибсене.

В ящике были: во-первых, одиннадцать стихотворений Никиты Васильевича, адресованных некой «Сильфочке»; был и двенадцатый. «Сильфочке» же посвященный игривый стишок (не стала читать); прочитала четыре строки; вот они:

Захотелось мне немножко Черной самородинки: И целую я у крошки — Усик черной родинки

52

Нора, Элла Рентгейм— героини драм Г. Ибсена.

Во-вторых: извлекла она ряд продушенных записочек, в мило-наивных лазурных и в темно-лиловых конвертах: признанья в любви, обещанья свидания, воспоминанья о ласках; и тоже стишочки.

Как семенем, сея Надеждой драгою, — Ты шествуешь, вея Седою брадою. Я сердцем откроюсь Любовному зною; В седины зароюсь Твои: головою.

За подписью «Сильфа».

Событие это стряслось, как удар.

5

Вот он вышел в переднюю с гладко расчесанной белой кудреей волос, в сюртуке; свою ногу протягивал в каменный ботик.

Прислуга стояла с распахнутой шубой.

Из двери просунулась в спину ему голова Анны Павловны блеклой сваляшиной желто-зеленых волос, распылавшись щеками, ушами: она — почернела (взлив крови к виску); громко капнула на пол железною шпилькою; друг перед другом стояли с таким напряженьем, как будто они ожидали, кто первый повалится вниз головою в открытую падину.