Том 3. Московский чудак. Москва под ударом

Прочоха — дождется: с прочохом — поздравит. Потом уж затворятся. Грибиков — к двери:

— Не пейте, — отеческим голосом громко дрежжит Вишняков.

— Этим чортовым зельем спалите утробу.

На блюдечко дуются губы, означив над скулами всосы:

— Бог шлет вам деньжат, — ерзнет задом — чорт — дырку.

И чешет по воздуху отеческим голосом:

— В чортову дырку деньжата профукнете. Будто читает Псалтирь.

И — просунется Грибиков:

— Верно!

На карлу рукой гребанет:

— Ты-то!

Жалится едко на карлика:

— Якает целыми днями про нос. И — под двери.

Портной заюрзикает задом; глазами добреет:

— Про нос вы оставьте, пожалуйста: зря… Оно — верно: со свищиком ходите.

Дует на блюдце.

— Кого чорт рогами под бок, — чашку донышком вверх, — не пырял?

И на блюдце поставит.

— А нос, — ну, конечно: пером его тронешь, — щекотно: а вы, можно прямо заметить, бабацали носом по жизни; и вы же остались без носа…

Юродит словами с болезненным, строгим лицом:

— А вы так не горюйте: кто — ходит без носа, кому — послан горбик.

Задумается:

— Еще хуже пред райскою дверью при носе остаться! Моргнет:

— Коль душа уцелела, так нос еще вырастет, может, с аршин у нее: во какой!

Он покажет рукой.

— Вы без носа, а «о н»? — без души.

— Это кто же за «он»? — беспокоится Грибиков.

— Он потащил вас на дело — срамное, кровавое; руки в крови у «него»: вы ж болезнью своей мыли кровь… Даже, можно заметить, — душа у вас есть… Кто же с прибылью?

Дернет рукою шпинечек бородавки:

— Я так полагаю, что — вы!

— Не пойму я, — о чем они это, — понюхает Грибиков. Пахнет придухою, кашей, портным.

— Что ж, — без носа… Носами не всем щеголять: — неприятно и сухо дрежжит Вишняков, — щегольство одолело: а вошка — рвет рот свой, до правого уха — заела!

Не выдержит Грибиков: сунется:

— Ты — поучись у него: это — правильно. Схватится он за подштанники:

— Вошка — заела: за-ее-ла! Грозит двумя пальцами.

5

Веяло летними цветнями: дул тепелок: блекотала листва; завихорились пыли и прахи; подбросились ветки, подбросились листья; над ними вдали — солносядь; накитаяло Небо: кенаровым цветом и тихостью синей; означились грусти; пробрызгались травы слезистым бериллом; жара оседала мутнеющим сгаром; пожухли окрестности: стены и крыши.

В открытом окошечке из самоварной трубы вылетали в нахмур красноглазые искры.

Окно распахнулося; в вечер уставились две головы: одна — черной наклейкой дыры носовой, а другая — шпинечком бородки: она показала до правого уха разорванный рот: и — дрежжала под облако:

Если так, смири волненья: Сердца пыл и сердца глод…

Карлик «Яша» подтягивал:

Ты — у дьявола во власти! Ты — погиб во цвете лет: Человеческие страсти — Бесполезный пустоцвет. Зрей, как для употребленья В огороде корнеплод.

Голосами слилися: под облаком:

Будь зерном цветов нежнейших, Жив — землей, росой — омыт: От твоих плодов дальнейших Будет с пользой кто-то сыт.

* * *

— Негодяи!

— Поют…

— Этот Яшка, — со сватом…

— К княжне, стал быть, сватают.

— Тоже, — нашла…

— Женишишечка!

* * *

Всем оказывая помощь, Удаляйся ты от зла, — Поливаемая овощь Для небесного стола. Как иной какой кузнечик, С пользой сев на огурец, — Будешь милый человечек: Не какой-нибудь шельмец.

И окошечко захлопнулось: медистым вечером; звездочка, ясочка, теплилась, точно в зыбели младенец; подпахивал ямник.

Когда уже смерклось, из желтого домика вышел портной Вишняков: — и пополз в переулок; казалось, — ползет по земле: а живот провисал между ног: и под небо взлетела ужасная задница.

Голову гордо закинув, пошел вдоль заборов.

Увидевши это явленье природы-насмешницы, можно бы было, пожалуй, упасть на карачки с тоски за судьбу человека: но, поговорив с получасик с «явленьем» — отнюдь не кунсткамеры, — и веселей, и бодрее глядели на жизнь, потому что с достоинством, с грацией даже портной Вишняков через жизнь проносил подпрыг зада.

Сперва — ужасались.

Потом — удивлялись.

Уже лиловатого вечера грусть означалась над крышами зеленорогой луной — со звездой впереди, с ослепительным, с белым Юпитером; дом черноокими окнами молча вгляделся во все, заливаясь слезами оконного отблеска; загрозорело: деревья, дичая нашоптом, бессмыслились; пагубо-родное что-то закрыло луну черно-желто-зеленою лапою; вспыхом шатнуло деревья; и тьма зашаталася: падая, выбросились за фасадом фасад, треснув черными окнами, черным подъездом, подъездным уродом, с пропученным зонтиком. И поднеслась на мгновение белая плоскость стены с четко черченым черным изломом под небо взлетевшего зада: судьба человека, которого мучила жизнь.

Таки и «я»: выпирается под небо: под небом каменный ком, завалившись, ему угрожает упадом

* * *

Надвинулась туча; под ней все смирнело; казалося, что красножалая молнья прожалит —

— вот, вот —

— все — …

И раздается громовое:

— «Tap —

— тар —

— ррыы!»

6

Парило.

Все-то профессор вертелся во сне, бормотуша:

— Анализ Проверченки на основании тщательного звукового состава… дает.

Завертелся:

— Проверченко — множество смыслов: он — метаморфоза их всех.

Привскочил:

— Да-с!

— Нет форм!

— Только — формы движения!.. Вновь завалился:

— Сегодня — коробка, а завтра, — а завтра, — вскосматился он, — «каппа» какая-нибудь!

Эта чушь донимала: вертелся с таким впечатленьем, что все — переверчено, изверчено: странно винтило в спине: он увидел: подушка — проверчена.

Верченко!

— Вертится: верно — кубарь.