Том 3. Московский чудак. Москва под ударом
Шрифт:
Он губы надул на нее.
И за нею сжелтилися пятна осолнечных трав; белел дом с того берега, выступивший из кусточков куском колоннады и темной, железною крышею; выше, из синего воздуха, вниз веретенясь, — крыло коромысла: и ближе, — и бац — протрескочило: около лба; Василиса Сергеевна, веки сощурив, головку склоняла набок, зажигая свой взгляд аллегретто; себя ощущала она — Микаэллою, тореадором — его:
— Ну, я — вот.
Но в «я — вот» был испуг, даже — злость: представлялась возможность, что он ей укажет на двери.
Никита Васильевич был джентльменом:
На «шары» закивала:
— Ну что?
Вся — такая сухая, такая безбокая.
— Как это «что»!
Поднял нос, закрываясь пенсне.
И скисало под носом невкусное что-то: как будто кислел отдаленный миазм.
— Ну — «она»!
— Лечим всячески.
Но — поелозила голой лопаткой.
— Скажу, а пропо, что не лечат аптеки: калечат.
И — губы подставила: безароматно. Растерянно к ним приложился он, дураковатый какой-то, не зная, куда поглядеть и о чем говорить; начиналися — пережелтины меж ними; глядел, — мовэтоном:
— В Москве задержались? И — лезла в глаза.
Но он, сделав прищур безресничатым веком, старался, как мог, отбарахтаться взглядом от взгляда; она — поняла; и — обиделась.
И — равнодушно заметила:
— Мебель хотела обить вельверетом.
С оттенком брезгливости села в настурции — под дутым шаром.
— А вы, — с мелодрамой сказала она, — превратились в сиделку?
Зонтом разводила расчерточки, перерыхляя песочек. Он — выпрямился; взволосатил свои седины; сделал пукликом рот; и — сказал убежденно:
— Как видите, — да: я нашел свое счастье с женой. Повернулся; и — видел: из кресла напучились в солнечный блеск — животы.
Очень грузно вдавилась в коляску, как шар, — Анна Павловна, в крапчатом желтом капоте; прикрытая кружевом черным лежала на спинке ее голова; а тяжелые ноги закрылися клетчатым пледом: они — отнялись; шаром вздуло ее, точно павшую лошадь; над нею жужулкали мухи; в тяжелой улыбке кривел ее рот; от губы отвисающей — слюни тянулися; блеск углубившихся глаз вырывался из бреда мясов и мутящихся звуков, которыми оповещала окрестности.
Грустно сказать: стало время ее — разваляньем; занятье — мычаньем.
Профессорша губы поджала, кинув на коляску:
— Она — агонирует!
Метила словами за все униженья; «ее» ненавидела: «смрадное тело» навек положило преграду между «голубочками» (в грустных ночах без «него» называла себя и его — «голубочками»).
Ящерка зелено-желтая ёрзнула прочь, прошипевши сухою травой.
— Агонирует? Что ж из этого? Помолчал:
— Агонирую — я: да и — вы… Агонируем — мы.
И добавил:
— Я, — старый артритик: пора мне исполнить свой долг перед нею: хотя б перед смертью.
И руки на палку сложил он; сложил подбородок на руку, присевши.
Она — завоняла разомкнутым ртом на него, изгибая брусничного цвета губу и крича на весь садик:
—
А вы не твердите своей абевеги; скажу а пропо, — автохтоны деревни и те деликатнее с дамой.С веранды взмычало:
— Ммыы… Ммыы!
Да, корова, взбешенная с мыком таким, — тяготящим, почти угрожающим мыком, — рога опустивши, задрав кверху хвост, с налитыми глазами несется; на красные тряпки.
Услышавши мык, Василиса Сергеевна уши зажала, шипя с сатанической злобою; взглядом кольнулась:
— Мэ нон, — эмпоссибль сюппортэ: кэ вет'элль [99] .
Он — испуганным пукликом бросился к креслу: склонился и видел: «она» посмотрела живыми глазами; он просто не мог видеть глаз, на него обращенных: такая любовь в них светилась:
— Что, Аннушка?
— Бы!
— Хочешь кушать ты?
— Бы!
Вознесенье пенсне на провислину сизую тщилось скрыть око, в котором слеза наливалась:
99
Мэ нон, — эмпоссибль сюппортэ: кэ бемэлль? (фр.)— Но нет, — невозможно вынести: чего она хочет?
— На солнышко хочешь?
Свой рот разорвавши, хрипела — в настурции.
Вдруг, хрусталея, крыло коромысла: и ближе, и ближе; и — бац: протрескочило около рта, сев на рот обнажившийся:
— Быы!..
Отер слюни: вкатил ее в тень, сознавая, что кончилось «т о» зломученье, что все же живет в новом счастьи он, слюни стирал у Аннушки, Аннушку в кресле катая.
— Мэ ву ме лэссе [100] …— раздалося за ним.
100
Мэ ву ме лэссе… (фр.)— Но вы меня оставляете…
Василиса Сергеевна зонтиком перерыхляла песочек; вернулся к ней: ждал, что уйдет; выжидала, что скажет; не выждав, сказала:
— Стеснять вас не буду. Он ей не перечил.
И голосом, вовсе угасшим, заметила, взглядом вперясь пред собою:
— Акация…
— Кажется мне, что — робиниа.
— Кажется, что из семейства бобовых…
— По-нашему значит — гороховик; ну, — я пошла…
Двадцатипятилетняя связь очень странно пресеклась: ботаникой.
Кисло пошлепав губами ей вслед, повернулся и, перевлекая зады, пошел к креслу; увялым лицом упал в руки; над креслом заплакал.
И — точно из бочки:
— Бы, бы.
Не винительным, нет, падежом возлежала, а дательным, — можно сказать: в падеже своем в нем совершила восстание к жизни; вознесши седины, катил — под лиловую штору; и — нет: катил в жизнь; лишь де юре катимый предмет, она двигалась силой вещей в расширенье сознанья, его за собой увлекая.