Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Да кто же это?

— Черт!.. Хуже черта!.. Будет доволен… Давно я до него добирался… «Мои лошади! мои лошади!»… будешь помнить Сашку-ямщика.

Ямщик пустил дымящихся лошадей шагом, бросил вожжи и принялся крутить папиросу.

— Вот тебе и Сашка-ямщик!.. Наплевать на тебя я хотел!..

Закурив и помолчав, Сашка-ямщик продолжал:

— Волков кормит, а людей морит… Собакам памятники ставит, а людей волками рвет… Сука есть у него — дочкой называет.

Но в это время раздался за нами глухой гул, и темная масса пронеслась мимо.

— Врешь!.. — выкрикнул Сашка-ямщик.

И через мгновение мы уже мчались вперед.

Там впереди раздавались крики кучера иседока, у нас было гробовое молчанье. Какое-то высшее презрение хотел выказать, должно быть, мой ямщик этим молчаньем, не крича и не понуждая своих и без того исправных лошадей.

Опять обрисовались сани врага и его стоящая фигура, затем он опять упал в свои просторные сани и, когда мы проносились, снова сидел неподвижно. Мой ямщик, быстро повернувшись, пустил ему презрительное «ха!», и вслед за тем вдогонку за нами раздался выстрел.

В первое мгновенье мы оторопели, а вслед за тем ямщик Сашка совершенно спокойно проговорил:

— Ну и черт!.. Волков кормит, а в православных палит!

Странно, что у меня даже и в мысли не было протеста; палит так палит, пусть! Все целы, а потому — о чем, значит, и разговаривать.

— Он, что ж, на станцию тоже едет?

— Нет, тут вот сейчас своротит к невесте…

Он действительно повернул к невесте, и перед нами мелькнули яркие огни усадьбы, а мы опять помчались дальше.

Но как ни скакали мы, к поезду все-таки опоздали: пять минут всего, как прошел. В утешение начальник станции сказал, что всю зиму-поезд опаздывал, по крайней мере, на час, а сегодня первый раз пришел вовремя.

— Вот следующая станция большая: там он сорок минут стоит.

— А сколько до следующей станции? — спросил я.

— Восемнадцать верст, час идет.

Я возвратился к ямщику, рассказал ему, что узнал от начальника станции и предложил сделать попытку нагнать поезд.

Обмерзлая фигура Сашки-ямщика в темноте наклонилась к земле.

— Кони не вытерпят! — сказал он.

— Бери что хочешь.

— Двенадцать!

— Согласен.

— Дороги вот только не знаю здесь… Бежать на станцию спросить…

Через две минуты он возвращался.

— Знаешь?

Он молча поворачивал лошадей. Повернув, он сел на козлы, тронулся и тогда уже нехотя ответил:

— Знаю… тут только на гору подняться, а там тракт.

Поднялись мы на гору, нащупали какую-то дорогу и понеслись.

Борею, очевидно, надоело ждать с надутыми щеками, и что-то зловещее уже начинало завывать вокруг нас, или, вернее, — где-то высоко-высоко над нами. Лес попался, весь опушенный инеем, и замелькали пред нами какие-то фантастические города, звон колокольный и фосфоричный, самосветящийся, полный фантазии и обмана блеск. Какие-то овраги и обвалы, и мы уже спускаемся куда-то в кручу. Холод начинает пронизывать, тот промозглый холод, когда намерзнешься до того, что и шуба не греет. Устал я и чувствую беспокойство, а Сашка-ямщик вдруг говорит:

— Что такое, и не запомню этого оврага. И страшенный какой!..

И вдруг, осадив тройку, он быстро, решительно говорит:

— Чур, чур меня! я на тебе, ты подо мной… — И уже повеселевшим голосом он продолжает:

— Ах ты, семя проклятое, чего удумал!.. тпру!..

Он круто поворачивает назад лошадей, причем я даже не отдаю себе отчета, как мы не срываемся в ту бездну, где под нами чернеет лес, и успокоенно говорю:

— Ну, теперь выедем скоро…

Мы опять мчимся, и немного погодя я замечаю по сторонам все признаки большой дороги.

— Эх вы, соколики! — заливается беспечно Сашка-ямщик.

Теперь, очевидно, уж надо покрикивать на усталых лошадей.

Тем не менее мы подлетели к станции почти одновременно с поездом.

Я вылезаю из саней, а ямщик Сашка мне говорит с упреком:

— Посмотрите на лошадей!

Я смотрю на красавцев пегих; они точно в воде вымыты, и их тонкие, как струны, ноги дрожат.

— Нет таких лошадей и не будет! — говорит Сашка-ямщик и спокойно прибавляет: — водкой их теперь надо беспременно напоить…

Но меня и Сашка-ямщик интересует. Свет падает из окна, и я всматриваюсь в его лицо. Во-первых, он почти маленького роста, рябой и очень молод. Но умные серые глаза уверенны и смотрят твердо. Почему-то казался он мне в дороге верзилой, с громадным лицом, обросшим рыжей бородой. Я думал, что он мужик лет под сорок, привыкший ко всяким невзгодам.

— Ты женат? — спрашиваю его я.

— Нынче женился, — сниходительно ответил он мне.

— Лошади твои или отца?

— То-то, что отца! Станет ругать меня!.. Идти водки купить!.. Дай-ка мелких…

Я дал ему и мелких и крупных.

Но что ж это за страна и где она? — спросит нетерпеливый читатель, — где все условно, где лошади бегают, как поезда, а поезда, как лошади; где нечистая сила скромнее овечки и, напротив, чистая сила нажила себе свойства нечистой — стреляет в людей; где в людей стреляют, а диких зверей берегут; где зверям этим лучше живется, чем людям в их логовищах; где три четверти года люди ничего не делают, где каждому предопределен свой шаблон и вне его нет путей; где все связаны по рукам; где полусвободный труд так же не удовлетворяет назревшим потребностям, как и крепостной в свое время; где время ничего не стоит, где насыщаемость территории двенадцать человек на версту и где вторые этажи необитаемы; где ездят без дорог и всегда уверены, что попадут куда надо?

Страна эта на луне, это святочная фантазия, читатель!

В области биллионов и триллионов *

Praeterea censeo Carthaglnem delendam esse. [21]

Разговор в поезде у окна вагона

— Если не делать эту узкую ленточку из дерна, которая тянется вдоль откоса, которая скорее вредна, чем полезна, это составит на версту?

21

Впрочем, я считаю, что Карфаген надо разрушить (лат.).