Том 3. Очерки и рассказы 1888-1895

— Позвольте-с, вы не поняли нас, — протянула Марья Александровна, — мы тоже поедем, только не с вами.

— Что-о? Это куда же?

— Мы найдем куда… Мы куда поедем? — обратилась Марья Александровна к Вере Николаевне, смотря на нее своими смеющимися глазами.

Вера Николаевна, положив голову на спинку кресла, смотрела куда-то вдаль, и мысли ее были далеки от разговора. Она рассеянно ответила:

— В обратную сторону от них…

— А, так вы так? Это вы что ж, к зуавам, что ли?.. Тебе чего?

Последний вопрос, сделанный Василием Николаевичем уже серьезным тоном, относился к подошедшей в это время к ступенькам террасы старухе.

— Федора Елесина хозяйка, батюшка. От Федора к тебе…

Василий Николаевич молча прошел по террасе.

— Возвратился? — спросил он, останавливаясь.

— Ась?

— Иди сюда поближе.

И Василий Николаевич опять зашагал.

Старуха тяжело поднялась на ступеньки и остановилась. На вид ей было лет шестьдесят. Старое рыхлое тело ее сгорбилось и отдавало старческой немочью. С какой-то клокочущей машиной в груди она стояла, плотно прижавши свои руки к бедрам, обтянутым старушечьим пестрядиновым сарафаном, и смотрела своими детскими взволнованными голубыми глазами в мягкие прямые волосы, большой лоб, в длинную бороду, в большие серые глаза хозяина.

— В чем дело?

— Ох, батюшка Василий Николаич, возвратился мой Федор, да не на радость, видно…

Голос старухи оборвался.

Василий Николаевич как-то сразу подобрался, ушел в себя и, машинально проведя рукой по своим редким волосам, сухо, точно досадливо, проговорил:

— Говори же…

Старуха оправилась и уже спокойно продолжала:

— Федор-то мой уже третий день без памяти, батюшка Василий Николаич. Сегодня утречком опамятовался маленько, байт: «Сходи, старуха, к Василию Николаичу, не поможет ли опять, как в запрошлом-те лете… скажи, мол, рукописку ему с богомолья принес», — про икону святителя Николая, значит. Обещал он тебе, что ли, уж я не знаю?

— Помню, помню… Да как он заболел?

— Господь его знает, батюшка Василий Николаич. — Уж с богомолья трудной пришел. В первый-то день все переламывался, в баню сходил, сродники пришли, про святые места описывал, а уж к вечеру-то, видно, и разломило его и разнедужился он…

— Что ж болит у него?

— Да все, батюшка, на все жалуется. Трудно лежит, так трудно, так трудно, что уж мы и не чаем…

Старуха точно испугалась своих слов, глаза ее широко раскрылись.

— Все мечется, так мечется да стонет, да не в уме говорить стал. Право, батюшка, надо дело говорить… А сегодня опамятовал и байт: «Ох, старуха, костыньки мои болят, все нутро опалило; видно смертынька моя пришла!» А я что тут могу?! Помрет он, чего я стану делать? Старая я да больная… сама едва ноженьками ворочаю; кашель душит… избушечка курная… Оставит меня, а на кого оставит, куда я пойду? Детей нет…

Старуха тихо жаловалась. Слезы одна за другой закапали. по ее лицу. Наступило молчание. Василий Николаевич подошел к решетке и молча смотрел перед собою.

Солнце совсем село. Красным заревом вспыхнул запад, и розовые полосы потянулись по прозрачной реке. Только к берегу еще резче оттенилась темною голубоватою сталью вода. В воздухе посвежело и еще сильнее потянуло ароматом цветов. Фиолетовая тучка разрослась, вытянула еще несколько остроконечных вершин и точно застыла. Запахло дождем.

— Стою я вот, — тихо, размеренно продолжала старуха, — батюшка Василий Николаич, перед тобою… и вся тут: нет ничего! Думала, он мои косточки успокоит, не даст в обиду людям, а заместо того мне же его хоронить доводится.

И старуха, захватив рукой кончик передника, прижав его к глазам, тихо, горько заплакала.

Василия Николаевича, стоявшего перед ней, точно ветром отпахнуло, и он быстро зашагал по террасе.

— Ну что ж ты живого человека хоронишь, — с болезненной гримасой, как-то тихо, встревоженно проговорил он.

— Ох, помрет, помрет, — тоскливо взвыла старуха, охваченная вдруг страшным предчувствием конца.

— Перестань, — нервно остановил ее Василий Николаевич, — не поможешь же этим.

Он остановился.

— Мы с доктором сейчас приедем. Может, и не так еще страшно.

Он опять замолчал и уж не скоро, как будто про себя, нехотя, тихо проговорил:

— Ну, уж не дай бог чего… не оставим же.

Старуха повалилась в ноги.

— Батюшка мой Василий Николаевич, ты один у нас защитник наш, куда без тебя денешься.

— Ах… — нервно заерзал рукой по голове Василий Николаевич.

— Встань, встань, мамуша, — проговорила приветливо Марья Александровна. — Барин не любит, чтоб в ноги кланялись. Богу кланяйся.

Старуха медленно встала.

— Ничего, матушка Марья Александровна. Не грех и поклониться и тебе и ему, матушка Марья Александровна.

И старуха опять бултыхнулась в ноги.

— Встань, встань, — как-то испуганно проговорила Марья Александровна.

— Ничего, матушка, ничего, — говорила старуха, вставая, — отцы вы наши.

— Ну, ступай с богом, — мы сейчас приедем.

Старуха еще раз поклонилась и стала тяжело спускаться.

— Лошадь вам? — спросила Марья Александровна и крикнула:

— Саша!

Вошла серьезная, чисто одетая, некрасивая горничная.

— Саша, скорее барину лошадь… Кабриолет вам, что ли?

— Кабриолет, — рассеянно ответил Василий Николаевич.

— А лошадь — Шарика?

— Шарика, — тем же тоном сказал Василий Николаевич.

— Ну, кабриолет и Шарика; поскорей только!

— Сейчас, — серьезно проговорила Саша и скрылась.

Когда Василий Николаевич начинал волноваться, он притихал, делался сдержанным, рассеянным, говорил тихо, медленно и как бы нехотя.

Он беспрестанно проводил рукой по лицу и то останавливался, то опять начинал шагать.

— Нет, право, как это… — начал было он, подавляя охватившее его волнение.

Марья Александровна беспокойно посмотрела на мужа и проговорила:

— Да, может, пустяки еще… у них все смерть… Посмотрит доктор… Два года тому назад так же прибежала…

Василий Николаевич покосился на жену и продолжал молча ходить. Лицо его немного прояснилось.

— Вперед-то к чему волноваться, не стоит, — тем же тоном, рассудительным, мягким и спокойным, продолжала Марья Александровна.