Том 3. Поэмы
Шрифт:
«Первым совершенно зрелым произведением» своего соратника по имажинизму назвал «Пугачева» А. Б. Мариенгоф (рец. на поэму — журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 29›; подпись: А. М.). «Одной из жемчужин поэзии Есенина» сочла «Пугачева» Е. Ливен, обратив внимание прежде всего на глубокую содержательность, жизненность, народность поэмы и поэтичность ее языка (журн. «Вулкан», Пг., 1923, № 1–2, с. 25–26). «Могучую жажду жизни, что таким пленительным звериным сиянием вспыхнула в Бурнове из „Пугачева“» и «звонкий крепкий сияющий стих» Есенина оценил Б. Е. Гусман (см. в его кн.: 100 поэтов. Лит. портреты, Тверь, 1923, с. 89–90). К «непревзойденным образцам русской художественной речи» отнес поэму Л. И. Повицкий (газ. «Трудовой Батум», 1924, 9 дек., № 279).
Ю. Н. Тынянов связал популярность Есенина с «живучей стиховой эмоцией» и обратил внимание на то, что «искусство, опирающееся на эту сильную, исконную эмоцию, — всегда тесно связано с личностью. ‹…› Вот почему замечателен „Пугачев“ Есенина, где эта эмоция новым светом заиграла на далекой теме, необычайно оживила и приблизила
Высоко оценили «Пугачева» зарубежные критики. Уже в 1922 г. поэма была переведена на французский язык Ф. Элленсом и М. М. Милославской, см.: Essenine Serge. Confession d‘un Voyou (Исповедь хулигана), изданная в Париже двумя изданиями — в 1922 и 1923 гг. В предисловии к книге Ф. Элленс писал: «В ‹…› поэме под названием „Пугачев“ ярко проявляются подлинные стремления и чаяния Есенина… ‹…›… он раскрывает себя в образе Пугачева, это одна из самых искренних и волнующих исповедей поэта. ‹…› Его творчество классическое и по вдохновению (образы жизненные, яркие и типичные), как в греческих трагедиях, в „Илиаде“, у Данте или у Шекспира; ритмы естественные, неизменные, навеянные ветром, молнией, сменой времен года и обновлением земли. Это прекрасное единство формы и содержания сближает Есенина с поэтами-классиками всех эпох. Его поэзия напоминает распаханную землю, поделенную на участки, которая поначалу кажется дикой, похожей на русские степи, на которых отпечатались следы поколений; следы человеческих радостей, бед и невзгод. К тому же Сергей Есенин пишет языком одновременно литературным и народным, очень лаконичным, без лишних украшений, полным страсти и энергии. Его стихи словно рождены природой, в них удачно соединяются классический и александрийский стили. Над всеми восемью песнями „Пугачева“ веет дух Гомера» (газ. «Русь святая», Липецк, 1994, 14–27 апр., № 13–14, пер. Е. Н. Чистяковой, публ. Н. Г. Юсова).
А. Ярмолинский, издавший в 1921 г. в Нью-Йорке в переводе на русский язык (совместно с Б. Дейч) антологию новейшей русской поэзии «Modern Russian Poetry», куда включил стихи Есенина, в рецензии на берлинское издание поэмы отметил, что «Пугачев», созданный «под влиянием революционного преклонения пред народным вождем Емельяном», написан «красиво и оригинально» (газ. «New York Herald», 1922, 29 окт., см. также газ. «Новое русское слово», Нью-Йорк, 1922, 20 дек., № 3616, в пер.).
Русский парижанин Н. Брянчанинов в статье «„Молодые“ московиты», опубликованной в парижском журнале «La Nouvelle Revue» (1923, 15 мая), писал: «В настоящее время, со смерти Александра Блока, умершего в 1921 г., Есенин бесспорно наиболее известный, если не величайший поэт России. Этот молодой поэт есть явление природы» (цит. по письму А. Дункан в кн.: Письма, 331, пер. О. К. Толстой). Среди имажинистских произведений Есенина Н. Брянчанинов выделил «Пугачева», обратив внимание на то, что некоторые «совершенные по определенности образы» «своей оригинальностью напоминают нам лучшие строфы „Инонии“, поэмы, далеко предшествовавшей „Пугачеву“» (цит. по пер. в письме О. С. Смирнова к Есенину от 25 марта 1925 г., вырезка — Тетр. ГЛМ, где, в частности, есть такие слова, обращенные к Есенину: «…иностранец сумел просто и искренно подойти и по достоинству оценить Твои произведения.
Впрочем, это в порядке вещей, и имя Есенина наряду с именем Шаляпина, Горького, Рахманинова, Конёнкова и многих других послужит лишь продолжением той длинной плеяды русских гениев, к сожалению, ценимых на Западе больше, чем у себя на родине» — Письма, 275).
В 1922 г. китайский исследователь Юйджи в статье «Новая литература России» (журн. «Восток», т. 19, № 4) оценил «революционный пафос поэтической драмы „Пугачев“» (цит. по статье Ван Шоуженя в кн. «Есенин академический. Есенинский сб». Вып. 2. М., 1995, с. 268).
В отличие от названных выше авторов А. К. Воронский, Л. Д. Троцкий, И. А. Груздев, Б. А. Анибал (Масаинов), Н. Чужак (Насимович), Г. Г. Адонц, А. Лежнев (Горелик А. З.) и др. отнеслись к поэме отрицательно. Близкие между собой суждения высказывали критики разных взглядов и позиций как в советской России, так и русском зарубежье. Резко критическую оценку дал поэме А. В. Луначарский в статье под названием «Eine Skizze der russischen Literatur w"ahrend der Revolutionszeit» («Очерк русской литературы революционного времени», написана в 1922 г.), которая была опубликована только на немецком языке в сб. «Das heutige Russland. 1917–1922. Wirstschaft und Kultur in der Darstellung russischer Forscher», Berlin, 1923, s. 43–60 («Сегодняшняя Россия. 1917–1922. Хозяйство и культура в освещении русских ученых», Берлин, 1923; отрывок появился в берлинской газ. «Die Rote Fahne», 1922, № 523). «В его ‹Есенина› крайне неудавшемся „Пугачеве“, — писал А. В. Луначарский, — среди всяческих острых словечек и вывертов, частью забавных и милых, частью вымученных и скучных, иногда пробивается недвусмысленная романтическая искренность, часто напоминающая, к сожалению, визг побитого щенка» (цит. по: Луначарский А. В. Неизданные материалы. — «Лит. наследство», М., 1970, т. 82, с. 226, публ. и пер. Л. М. Хлебникова).
В. Львов-Рогачевский так характеризовал есенинскую вещь в своей книге «Новейшая русская литература» (М., 1923, с. 263; в 1923–1925 вышла 4-мя изд.): «Поэма Сергея Есенина „Пугачев“ поражает своей бедностью и однообразием. Нагромождение
образов, уже много раз повторенных, и ни одного живого лица. Не Есенин написал о „Пугачеве“, а „Пугачев“ об Есенине. Поэма „Пугачев“ — это провал имажинизма, провал Сергея Есенина, у которого не хватило сил на большое произведение. Без знаний, без предварительной подготовки с голыми руками подошел он к огромной теме и захотел отписаться своими кричащими сравнениями». Критик-пролеткультовец Г. Г. Адонц поддержал «решающую и уничтожающую оценку» «Пугачева», данную Н. Чужаком на страницах журнала «Жизнь искусства» (Л.—М., 1925, № 26, 30 июня, с. 3–4; 1925, Л.—М., № 35, 1 сент., с. 10; обе вырезки — Тетр. ГЛМ).Откровенно предвзятые политические оценки, продиктованные ненавистью к советской России, подчас звучали со страниц газет русского зарубежья. М. Первухин, например, в статье «Пугачики» писал, что «кошмарное революционное творчество» Есенина ничего общего с поэзией не имеет. Все, что творит Есенин, критик назвал «дикой чушью, стряпней невежды, хулигана», а «беснующуюся советскую Россию» — «гигантским домом умалишенных и каторжной шпаны» (газ. «Новые русские вести», Гельсингфорс, 1924, 11 апр., № 96).
Разноречивость критических отзывов на «Пугачева» не сглаживалась и в последующие годы жизни поэта. Наоборот, отдельные критики прошли знаменательную эволюцию от высоких оценок к разносным политическим приговорам. Близкий знакомый Есенина, писатель и критик Г. Ф. Устинов в статье «Литература и революция» отметил, что «Есенина можно назвать первоклассным европейским поэтом» и «одним из самых просвещенных русских писателей». В поэме «Пугачев», продолжал Г. Ф. Устинов, поэт «сознательно ставит на первый план не личность, не героя, а массы… Есенин — это завтрашний день Маяковского, творец-создатель, пришедший на смену творцу-разрушителю, революционеру» (журн. «Вестник работников искусств», М., 1921, № 10–11, с. 39). Спустя почти два года Устинов дважды повторил противоположную оценку поэмы: «…его ‹Есенина› наиболее крупное произведение „Пугачев“ знаменует собою не поворот вперед, а поворот назад. Это произведение — гимн психологической пугачевщине, тому самому психо-бандитизму, который принес Сергей Есенин в революционный город с хитро улыбающихся рязанских полей. Есенинский Пугачев — не исторический Пугачев. Это — Пугачев-антитеза, Пугачев-противоречие тому железному гостю, который „пятой громоздкой чащи ломит“, это Пугачев — Антонов-Тамбовский, это лебединая песня есенинской хаотической Руси, на короткое время восставшей из гроба после уже пропетого ей Сорокоуста. ‹…› „Пугачев“ Есенина — не исторический Пугачев, а современный Пугачев-Есенин, родившийся в начале НЭПа, синоним оппозиции по отношению к пролетарскому государству уже не за „левизну“, а за „правизну“ его политики…» (Устинов Г. сб. «Литература наших дней», М., 1923, с. 60, 63; см. также газ. «Известия ВЦИК», М., 1923, 29 июля, № 169). В 1924 г. Устинов еще раз сравнил с Пугачевым самого Есенина, который «бандитом — психобандитом» — скитался «по взбудораженной земле» (газ. «Последние новости», Л., 1924, 21 апр., № 16).
Большинство критиков, независимо от того, положительно или отрицательно восприняли они «Пугачева», не ограничилось общей оценкой. Острая полемика шла по трем основным проблемам: историзм и революционность, имажинизм и художественная образность, жанр и сценичность пьесы.
Наиболее острые споры вызвал вопрос об историзме «Пугачева». Сложились две противоположные точки зрения. Первая, наиболее распространенная, состояла в отрицании историзма, причем не всегда соотносилась с общей оценкой есенинской поэмы. В одной из самых ранних рецензий «Поэма о мужике» за подписью «Москвич», опубликованной еще до выхода произведения из печати, оно оценивалось как неисторическое и несовременное. «„Пугачева“, — писал анонимный автор, — того самого, который по ступеням исторических фактов прошел в пушкинскую „Капитанскую дочку“, в поэме нет и в помине. Да ему ‹Есенину›, собственно, нет и дела до реального, исторического Пугачева» (газ. «Новый путь», Рига, 1921, 10 сент., № 182; см. также за подписью Москвич — газ. «Новый мир», Берлин, 1921, 14 авг., № 164).
При всем многообразии оценок, одни авторы отрицали историзм «Пугачева» в пользу современного звучания и революционности, другие полностью отказывали поэме в социальном звучании.
Критики пытались найти истоки замысла «Пугачева» в советской эпохе, когда события революционного Октября и гражданской войны представлялись созвучными пугачевскому бунту. П. С. Коган услышал в поэме Есенина «немало близкого нашей революции бунтарства, но бунтарства не пролетарского, а мужицкого» (журн. «Смена вех», Париж, 1921, 10 дек., № 7, с. 23) и соотнес «неисторичность» поэмы с ее главным достоинством: «„Пугачев“, быть может, лучшее из всего написанного Есениным. Потому, вероятно, что не сверху, сквозь очки историка смотрит он на события, а видит простых людей прошлого, их будничные интересы, их повседневные заботы. И нет ничего исторического, большого в этих сценах, а есть обыкновенные люди. ‹…› Народу нет дела до политических переворотов, дворцовых интриг и царственных честолюбцев. Он восходит к историческим событиям от своих „огурцов на грядках“» (Кр. новь, 1922, № 3 (7), май, с. 257–258; вырезка — Тетр. ГЛМ; см. также в его кн. «Литература этих лет. 1917–1923», Иваново-Вознесенск, 1923. То же: 2-е и 3-е изд. 1924 и 4-е изд. 1925, с. 123–124; отрицательные рец. на кн. П. Когана в газ. «Книгоноша», 5 янв., № 1 и Н. Фатова в журн. «Молодая гвардия», 1924, № 10, с. 173–174; см. также газ. «Известия», Одесса, 1924, 7 нояб., № 1481). А. Н. Толстой, выступивший на страницах берлинской газеты Нак. со статьей «О новой литературе» (Нак., 1922, 11 июня, № 62, Лит. прил. № 7), причислил Есенина, который, читая «Пугачева» в берлинских залах, глубоко уверен, что «он сам — разбойник, вор и конокрад», к создателям новой русской трагедии, основой которой является «миф о революции».