Том 3. Поэмы

Напротив, в статье Н. Осинского (В. В. Оболенского), опубликованной в «Правде» (1922, 4 июля, № 146), «Пугачев» был назван «высокоталантливым наброском», где отсутствует социальная направленность, но «сделана попытка выявить внешнее выражение и внутренний пафос мятежной стихии, изобразить ее как непрерывное течение одной реки, докатившейся от пугачевских времен до нашего времени».

Многие критики отказывали есенинскому «Пугачеву» не только в историзме, но и в том, что более всего ценил его автор, — в революционности и трагизме, оценивая фигуру главного героя как романтическую. Характеризуя поэму Есенина «не более как дивертисмент, где наряженные в нарочито лубочные костюмы актеры декламируют есенинскую лирику», критик В. И. Блюм писал: «Историзм „Пугачева“ не выше общеиловайского уровня, Пугачев, между прочим, является в степь, если верить Есенину, „посмотреть на золото телесное, на родное золото славян“(?)… Революционность довольно примитивная, в стиле есенинском» (ТМ, ‹1922›, № 23, 17–22 янв., с. 13).

По словам Б. Анибала, «есенинский герой не просто Емельян Пугачев, каким его знает история, а имажинист Пугачев, и если бы автор снабдил свою поэму, вернее лиро-драму, ремарками, то под героем значилось бы: „Пугачев — мечтательный молодой человек в цилиндре, красные бриджи, смокинг“. ‹…› Остальные персонажи также взяты неверно и производят комическое впечатление. ‹…› В передаче эпохи автор ошибся на полтораста лет и действие „Пугачева“ безошибочно можно отнести к 1921 г.» (журн. «Вестник лит.», Пг., 1922, № 2–3, с. 23).

М. О. Цетлин назвал Есенина «русским принцем поэтов», но увидел беду «Пугачева» в том, что вещь «не содержит никаких элементов трагедии и что Есенин всей сущностью своей чужд трагизму. Не трагический набат, а, скорее, „малиновый звон“ бубенцов под дугой — характерен для этого поэта» (газ. «Последние новости», Париж, 1922, 16 сент., № 740; вырезка — Тетр. ГЛМ). В «напряженности современья» отказал поэме Есенина (вкупе с «Оливером Кромвелем» и «Фомой Кампанеллой» А. Луначарского) Н. Н. Асеев, считая, что они «лишь передразнивают в более или менее удачных гримасах» «мучительные судороги наших дней» (ПиР, 1922, сент. — окт., кн. 7, с. 73). «Но охватить большой и особенно этой — исторической темы, — заметил Г. В. Алексеев, — поэт не смог. ‹…› Поэт и взял Пугачева не в исторической перспективе, а сегодняшнего, проснувшегося…» (журн. «Веретеныш», Берлин, 1922, окт., № 2, с. 10).

Я. Б. Окунь заметил: «Есенин претворяет революцию в образ бунта, бессмысленного и стихийного, а Ленина трансформирует в Пугачева. ‹…› Классовые устремления и классовые цели чужды и непонятны наблюдателю с тросточкой в руках. Революция идет помимо него, он не участник ее, даже не статист, а посторонний человек в ней, и оттого она у него бессмысленна, стихийна, жестока» (журн. «Журналист», М., 1923, № 7, июль-авг., с. 20; подпись: Як. Окунев).

Противоречивые высказывания вызвала узловая проблема «Пугачева» — взаимоотношение народа и вождя. А. Лежнев в статье «„Пугачев“ Есенина, или о том, как лирическому тенору не следует петь героических партий» не увидел ни стихии возмущенного народа как такового, ни передачи мятежного духа в образах «Пугачева»: «…не передано главное — дух бунта, народного возмущения, народной революции. Народа в поэме собственно и нет. Но можно было эту стихийность, этот мятеж передать в фигурах Пугачева и его соратников. Так нет же! ‹…› Во всех них мало героического, мужественного, даже просто мужского» (журн. «Вестник искусств», М., 1922, № 3–4, с. 19). «Типичным мелким буржуа-индивидуалистом» увидел Пугачева критик Г. Е. Горбачев (Справочник агитатора «Под знаменем коммунизма», Пг., 1922, № 1 (22), 15 окт., с. 112). Н. Чужак, считавший, что говорить об идеологии «Пугачева» «всерьез» — занятие неблагодарное, назвал есенинского Пугачева «дворянским монархистом, тоже по-своему использующим идею самозванства, но только для того, чтоб вырвать эту благородную идею из погромных рук неблагодарной черни». Саму эту идею критик расценил как «красивую, заманчивую… глупость, которая может прийти в голову… обожравшемуся красотой эстету» (журн. «Жизнь искусства», Л.—М., 1925, № 26, 30 июня, с. 3–4; вырезка — Тетр. ГЛМ). Ср. противоположные высказывания П. С. Когана о народе (с. 487 наст. т.). Вскоре после смерти Есенина А. Ветлугин заметил, что в характере есенинского «Пугачева» «не трудно уличить распутинские черты» (РЗЕ, 1, 133).

В. П. Правдухин, определивший «произведение лишь как новый этап ‹…› исканий, признак перелома форм» творчества Есенина, отказал «Пугачеву» в историчности также на основании сочетания современных слов и анахронизмов в речи персонажей, обратив внимание на то, что «едва ли речушка Чаган могла слышать от Пугачева термин „пространство“» (журн. «Сибирские огни», Новониколаевск, 1922, май-июнь, № 2, с. 141). В. И. Лурье назвала слова Бурнова о керосиновой лампе «полным историческим абсурдом» (журн. «Сполохи», Берлин, 1922, нояб., № 13, с. 29). О «внеисторичности» этого образа, который А. Лежнев назвал «очаровательным анахронизмом „`a la Шекспир“» (журн. «Вестник искусств», М., 1922, № 3–4, с. 19, см. также в статьях М. Первухина — «Рус. газ.», Париж, 1925, 17 мая, № 328 и И. А. Груздева — журн. «Книга и революция», М. — Пг., 1923, № 3 (27), с. 37).

Значительно реже появлялись отзывы, утверждавшие историзм произведения, причем и в этом случае — и с плюсом, и с минусом. Отражение генетического родства мировоззрения современного крестьянства и казаков второй половины XVIII в. увидели в «Пугачеве» такие разные авторы, как А. Б. Мариенгоф и Е. Ф. Никитина, ср. общность их высказываний о превращении есенинской Руси («Расеи») в Россию и бунтарства — в крестьянскую революцию. «„Пугачев“, — писала Е. Ф. Никитина, — заметное историко-литературное явление». Отметив две замечательные сцены (разговор предателей Пугачева и гибель Пугачева) и «внутреннюю правдивость пьесы-поэмы», она назвала «Пугачева» — поэмой наших дней, нашего «героизма и предательства» (альм. «Свиток», М., 1924, № 3, с. 152; см. также рец. А. Мариенгофа в журн. «Гостиница для путешествующих в прекрасном», М., 1922, № 1, нояб., ‹с. 29›; подпись: А. М.). Н. М. Тарабукин, напротив, утверждал: «Современность идет мимо него. ‹…›… и, как иные эклектики, ‹Есенин› оборачивается назад, в прошлое истории („Пугачев“) и там хочет найти те образы, которых ему не дает современность» (журн. «Горн», М., 1923, № 8, с. 225; вырезка — Тетр. ГЛМ).

Поэма «Пугачев» стала поводом к дискуссии об имажинизме (см. т. 7, кн. 1 наст. изд.) и художественной образности поэмы. Отдельные авторы утверждали, что Есенин имеет мало общего с имажинизмом Мариенгофа и Шершеневича (Н. Осинский) или отмечали «уход» «Пугачева» от имажинизма, «далекого от понимания глубин народной жизни» (С. Радугин). С. М. Городецкий считал: «Если имажинизм и принят Есениным, то, может быть, только как литературное развитие всегда стремившегося к изобразительности деревенского языка». А. Н. Рашковская в 1925 г. утверждала, что в группу имажинистов входили поэты, «совершенно чуждые по духу Есенину» (журн. «Вестник знания», М., 1925, № 13, стб. 888).

Значительная часть критиков, напротив, считала, что отделять Есенина от имажинизма нет оснований. «Пугачев» Есенина и «Заговор дураков» А. Мариенгофа уже в первых откликах воспринимались как «опыт приложения принципов имажинизма к драматургии» (Москвич. «Заговор дураков» — газ. «Новый мир», Берлин, 1921, 11 сент., № 188) и, как правило, на счет имажинизма относились все недостатки и парадоксы «образотворчества» двух поэтов. Независимо от общей положительной или отрицательной оценки «Пугачева» критики видели в нем «имажинистическую трясину» (Апушкин Я. В. — журн. «Экран», М., 1922, № 22, 21–28 февр., с. 10), «налет конфетного имажинизма» (П. С. Коган), «вычурный имажинизм» (Г-14 ‹Гринберг›— газ. «Коммуна», Самара, 1922, 16 июня, № 1049), а в главном герое Пугачеве — «оперного пейзана», «начитанного в имажинизме джентльмена», прошлым летом декламировавшего в «Стойле Пегаса» (Лежнев А. — журн. «Вестник искусств», М., 1922, № 3–4, с. 19; вырезка — Тетр. ГЛМ; см. также рубрику «Театр и искусство» — газ. «Курьер», Владивосток, 1921, 3 дек., № 54; Лебедев Н. «Поэтические школы» — газ. «Новый путь», Рига, 1922, 1 янв., № 1; Адашев К. — журн. «Художественная мысль», Харьков, 1922, 18–25 марта, № 5, с. 13–14; Н. М. П. ‹подпись› — газ. «Воля России», Прага, 1922, 25 марта, № 12, с. 20; Соснин Б. — журн. «Вулкан», Пг., 1922, № 2, дек., с. 27.

Е. И. Шамурин отнес слабость поэмы за счет того, что есенинский Пугачев и другие действующие лица «имажинизированы» и «испорчены». Признавая «большое дарование» Есенина, которое чувствуется в «Пугачеве», как и в других вещах поэта, критик делал вывод, что «только окончательный разрыв с „художественными приемами“ бездарного Мариенгофа и Шершеневича спасет поэта, прекратит это нелепое, систематическое если не самоубийство, то самоуродование художника» (журн. «Культура и жизнь», М., 1922, 1-15 марта, № 2/3, с. 75–76). Еще более уничтожающую оценку поэме дал Л. Д. Троцкий в статье, опубликованной под названием «Вне-октябрьская литература: Литературные попутчики революции» (об ошибочности заголовка см. Материалы, 426; т. 5 наст. изд., с. 396) на страницах газеты «Правда» (1922, 5 окт., № 224; вошла в его кн. «Литература и революция», М., 1923, с. 48–50, то же — 2-е изд., 1924, с. 52–53). Он назвал Есенина поэтом, «от которого все-таки попахивает средневековьем», и охарактеризовал попытку Есенина построить имажинистским методом крупное произведение — «несостоятельной». «Диалогический характер „Пугачева“, — писал Троцкий, — жестоко подвел поэта. ‹…› Емелька Пугачев, его враги и сподвижники — все сплошь имажинисты. А сам Пугачев с ног до головы Сергей Есенин: хочет быть страшным, но не может. Есенинский Пугачев сантиментальный романтик. Когда Есенин рекомендует себя почти что кровожадным хулиганом, то это забавно; когда же Пугачев изъясняется, как отягощенный образами романтик, то это хуже. Имажинистский Пугачев немножко смехотворен… ‹…› Если имажинизм, почти не бывший, весь вышел, то Есенин еще впереди».

«Недостаточность» приемов имажинизма, которая обнаружилась в драматической поэме, отметил также И. А. Груздев: «Диалог, даже претендующий на сценичность, требует гораздо более сложных форм, чем перманентная образность и привычные Есенину лирические приемы.

Вследствие этого стих развалился, механизировался и, например, лирическое повторение, к которому так охотно прибегал Есенин („Кружися, кружися, кружися, чекань своих дней серебро!“), в „Пугачове“ выглядит так: „Оболяев. Что случилось? Что случилось? Что случилось? Пугачов. Ничего страшного. Ничего страшного. Ничего страшного. “ Это звучит явной пародией» (журн. «Книга и революция», М. — Пг., 1923, № 3(27), с. 37. П. Жуков, соглашаясь с И. Груздевым, счел, что «Пугачев» «во многих случаях» «звучит бессознательно пародийно» (журн. «Зори», Пг., 1923, № 2, с. 11). Ср. факт, отмеченный в названной выше рецензии В. И. Лурье: «К повторению одних и тех же слов для усиления впечатления поэт прибегает на протяжении 60 страниц 56 раз»).

В связи с «опоэтизацией хулиганства» рассматривал «Пугачева» А. К. Воронский. В статье «Сергей Есенин», опубликованной в январском номере «Красной нови» за 1924 г., критик писал: «Пугачев приближен к нашей эпохе, он говорит и думает как имажинист, он очень похож на поэта. Марксизм давно уже дал надлежащую оценку нашей исторической пугачевщине, и напоминать ее здесь не имеет смысла. Но, конечно, теперешнее хулиганство Есенина имеет с подлинной пугачевщиной весьма отдаленное сходство. ‹…› От заповедных лесов правнук ушел, но к тому городу, за которым будущее, не пристал» (с. 283–284, см. также его кн. «Литературные типы», М, ‹1925›, с. 52–55).