Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910
Шрифт:
Анатэма (нежно). Давид!
Давид (радостно). Ты заговорил, Нуллюс?
Анатэма.Молчи и слушай меня. От безумия я верну тебя к разуму, от смерти — к жизни.
Давид.Молчу и слушаю.
Анатэма.Твое безумие в том, Давид Лейзер, что ты всю жизнь искал бога, а когда бог пришел к тебе — ты сказал: я тебя не знаю. Твоя смерть в том, Давид Лейзер, что, ослепленный несчастиями, как лошадь, которая в темноте вертит круг свой, ты не увидел людей и одинок остался среди них, со своею болезнью и богатством своим. Там во дворе тебя ждет жизнь, а ты, слепец, закрываешь перед нею
Давид.Что ты хочешь от меня?
Анатэма.Верни богу, что дал тебе бог.
Давид (мрачно). А разве что-нибудь дал мне бог?
Анатэма.Каждый рубль в твоем кармане — это нож, который ты вонзаешь в сердце голодного. Раздай имение нищим, дай хлеб голодным — и ты победишь смерть.
Давид.Корки хлеба не дали Давиду, когда он был голоден, — их ли сытостью насыщу свой голод, который в костях?
Анатэма.В них будешь сыт.
Давид.Верну ли здоровье и силу?
Анатэма.В них будешь силен.
Давид.Изгоню ли смерть, которая уже в крови жидкой, как вода, которая уже в венах и жилах моих, твердых, как высохшие канаты? Верну ли жизнь?
Анатэма.Их жизнью умножишь твою жизнь. Сейчас у тебя одно сердце, Давид, — у тебя станут миллионы сердец.
Давид.Но я умру.
Анатэма.Нет, ты будешь бессмертен.
Давид в ужасе отступает.
Давид.Страшное слово произнесли твои уста. Кто ты, что смеешь обещать бессмертие, — не в руке ли бога и жизнь и смерть человека?
Анатэма.Бог сказал: жизнью жизнь восстанови.
Давид.Но люди злы и порочны, и голодный ближе к богу, чем сытый.
Анатэма.Вспомни Ханну и Вениамина…
Давид.Молчи!
Анатэма.Вспомни Рафаила и маленького Мойше…
Давид (в тоске). Молчи, молчи!
Анатэма.Вспомни своих маленьких птичек, умерших на холодных ветвях зимы…
Давид горько плачет.
Когда звенит жаворонок в голубом небе, скажешь ли ты ему: молчи, маленькая птица, — богу не нужна твоя песнь? И не дашь ли ты ему зерна, когда он голоден? И не укроешь ли на груди от мороза, чтобы тепло ему было и мог бы он сохранить свой голос до весны? Кто же ты, несчастный, не жалеющий птиц и детей отдающий ненастью? Вспомни, как умирал твой маленький Мойше. Вспомни, Давид, и скажи: люди порочны и злы и недостойны милости моей.
Как бы под страшною тяжестью Давид подгибает колена и поднимает руки, словно зашитая голову от удара с неба. Хрипит.
Давид.Адэной, Адэной!
Анатэма, сложив руки на груди, молча смотрит на него. Он мрачен.
Пощады! Пощады!
Анатэма (быстро). Давид, бедные ждут тебя. Они сейчас уйдут.
Давид.Нет, нет!
Анатэма.Бедные всегда ждут, но они устают ждать и уходят.
Давид (странно). От меня они не уйдут. Ах, Нуллюс, Нуллюс… Ах, умный Нуллюс, ах, глупый Нуллюс, да неужели ты не понял, что уже давно жду я бедных и голос их в ушах и сердце моем? Когда едут колеса по пыльной дороге, примятой дождем, то думают они, кружась и оставляя след: вот мы делаем дорогу. А дорога была, Нуллюс, дорога-то уже была! (Весело.)Зови бедняков сюда!
Анатэма.Подумай, Давид, кого ты зовешь. (Мрачно.)Не
обмани меня, Давид!Давид.Я никогда не обманывал, Нуллюс. (Решительно и величаво.)Ты говорил — я молчал и слушал, теперь ты молчи и слушай меня: ибо не человеку, но богу отдал я душу свою, и власть его на мне. И я приказываю тебе: призови сюда жену мою Суру и детей моих, Наума и Розу, и всех домочадцев моих, какие только есть.
Анатэма (покорно). Призову.
Давид.И призови бедных, какие ждут меня во дворе. И, выйдя на улицу, взгляни, нет ли и там бедных, ожидающих меня, и если увидишь, то призови и их. Ибо их жаждою горят мои уста, и их голодом ненасытимо страждет чрево мое, и пред лицом народа тороплюсь я возвестить о моей последней и непреклонной воле. Иди.
Анатэма (покорно). Твоя воля на мне.
Анатэма уходит, до самой двери напутствуемый повелительным жестом Давида. Молчание.
Давид.Дух божий пронесся надо мною, и волосы поднялись на голове моей. Адэной, Адэной… Кто, страшный, вещал голосом старого Нуллюса, когда заговорил он о моих маленьких умерших детях? — Только стрела, пущенная из лука всезнающего, так метко попадает в самое сердце. Мои маленькие птички… Воистину на краю бездны удержал ты меня и из когтей дьявола ты вырвал мой дух. Слепнет тот, кто смотрит прямо на солнце, но вот проходит время, и возвращается свет воскресшим очам; но навсегда слепнет тот, кто смотрит во тьму. Мои маленькие птички… (Вдруг смеется тихо и радостно и шепчет.)Я сам понесу им хлеб и молоко, я спрячусь за пологом, чтобы не видели меня, — дети так нежны и пугливы и боятся незнакомых людей, у меня же такая страшная борода. (Смеется.)Я спрячусь за пологом и буду смотреть, как кушают они. Им нужно так мало: съедят корочку хлеба и сыты, выпьют кружку молока и уже не знают жажды. Потом поют… Но как странно: разве не уходит ночь, когда приходит солнце, разве с концом бури не ложатся волны спокойно и тихо, как овцы, отдыхающие на пастбище, — откуда же тревога, смятение легкое и страх? Тени неведомых бедствий проносятся над моей душою и реют бесшумно над мыслями моими. Ах, остаться бы мне бедным, быть бы мне незнаемым, прозябать бы мне в тени забора, где сваливают мусор… На вершину горы ты поднял меня и миру явишь мое старое, печальное лицо. Но такова воля твоя. Ты повелишь — и ягненок станет львом, ты повелишь — и яростная львица протянет младенцам сосцы свои, полные силы, ты повелишь — и Давид Лейзер, побелевший в тени, бесстрашно поднимется к солнцу. Адэной! Адэной!
Входят встревоженные Сура, Наум и Роза.
Сура.Зачем ты призвал нас, Давид? И почему так строг был твой Нуллюс, когда передавал нам приказание? Мы ничем не провинились перед тобою, а если провинились, то исследуй, но не смотри так строго.
Роза.Можно сесть?
Давид.Молчите и ждите. Еще не все пришли, кого я звал. Ты же, Роза, сядь, если устала, но когда настанет время — встань. Присядь и ты, Наум.
Нерешительно входит прислуга: лакей, похожий на английского министра, горничная, повар, садовник, судомойка и другие. Смущенно топчутся. Почти тотчас же входят кучками бедняки, человек пятнадцать-двадцать. Среди них Абрам Хессин, старик; девочка от Сонки, Иосиф Крицкии, Сарра Липке и еще несколько евреев и евреек. Но есть и греки, и молдаване, и русские, и просто загрызенные жизнью бедняки, национальность которых теряется в безличности лохмотьев и грязи; двое пьяных. Тут же грек Пурикес, Иван Бескрайний и шарманщик, со своею, все тою же облезлой и скрипучей, машиной.